Гайдар
Шрифт:
А Паустовский в это время входил в славу, опубликовав свой «Кара-Бугаз». В отличие от тех, кому известность кружила голову, Коста, невысокий, с немоложавым уже лицом, скромно одетый, везде, кроме самого близкого друга, держался неприметно и тихо, будто стесняясь самого себя. Но стоило Косте начать рассказывать - преображался и делался замечательно красив.
Когда после выхода «Кара-Бугаза» со всех сторон посыпались предложения писать и сотрудничать, Паустовский скромно отвечал: «… Когда я чем-нибудь занимаюсь, я ухожу в эту работу весь и ничего другого делать не могу».
«Почти каждый
Среди постоянных посетителей дома Фраерманов был Миша Лоскутов, артистически талантливый человек, с внешностью французского актера: серо-голубые глаза, легкие, стремительные движения. Одевался тщательно и со вкусом, не признавая неряшливости ни в чем. Держался застенчиво, хотя был насмешлив.
Лоскутов жил недалеко от Фраерманов, однако не так уж часто оседал в Москве, много путешествуя, особенно по Средней Азии. И потом откуда-нибудь из Каракумов присылал свои репортажи об автопробеге, который мало походил на пробег, ибо машины то и дело увязали в песке.
Почти всегда у Фраерманов бывал Александр Роскин. Чуть полное лицо, крупноватый нос. Небольшой, почти с детскими губами рот. Глаза внимательные, чуть настороженно прищуренные. Биолог по образованию, Роскин обожал театр. Был вдохновенным музыкантом, а связал себя на всю жизнь с литературой. Первой книгой его, которая привлекла внимание, были «Караваны, дороги, колосья» - об академике Николае Вавилове. Здесь образование биолога пригодилось Роскину в полной мере.
Роскин прозвал сборища у Фраерманов «Конотопами», отказываясь объяснить почему, пока случайно не догадались, что повинны в этом блинчатые пирожки, которые к каждому заседанию пеклись женой Рувима Валей и напоминали те, что традиционно продавались на конотопском вокзале, где поезд стоял несколько минут и успеть схватить хотя бы один пирожок считалось делом доблести каждого уважающего себя пассажира.
Вообще, Роскин, по общему мнению, был большой выдумщик. В Доме творчества писателей в Ялте в опровержение пословицы, что «половины работы не показывают», Роскин предложил каждый вечер прочитывать друг другу написанное за день. И коротко поговорить о каждом куске. Вечерние собрания привились. Их прозвали «американками».
На «Конотопах» каждый читал что хотел. Он - отрывки «Военной тайны» (которые нравились неодинаково). Зато «Синие звезды» были приняты безоговорочно.
Паустовский рассказывал, затем читал о Колхиде, однажды передав свой спор с Горьким. В «Колхиде» в одном месте было сказано, что герань и кисейные занавески - признак мещанских домов. А Горький сердито настаивал: герань - цветок рабочих окраин, любимый цветок ремесленной бедноты.
Наездами из Ленинграда бывал на «Конотопах» известный историк Евгений Викторович Тарле.
Попав впервые в общество «ученого гостя», они с Иваном Халтуриным поначалу робели, что не смогут поддержать с ним беседу. Но страхи оказались напрасными. Халтурин всегда много знал. Он тоже кое-что в своей жизни прочел и кое над чем подумал. И когда вышли на улицу, Халтурин говорил что-то о том, что, мол, «ты, Аркадий, поразил меня сегодня своеобразием суждений, образностью речи и даже эрудицией».
Друзья хвалили его не так часто, тем более Халтурин, который
Речь шла о книгах, которые он давно мечтал иметь дома. Особенно энциклопедии и разные словари, которые любил читать «насквозь».
Деньги время от времени появлялись, но обыкновенно уходили на ерунду: на пир в «Метрополе», на игру в «миллионеры», когда покупал все, что видели глаза, и грузил в машину, а то и две. но почти никогда не довозил до дому. Потом, правда, было о чем вспомнить, однако, снова довольно скоро обеднев, жалел, что эти игры не обходятся чуточку дешевле.
Как бы там ни было, первая встреча с академиком Тарле прошла благополучно. Никому ни за кого не пришлось краснеть. И, бывая в Ленинграде, Халтурин привозил от Евгения Викторовича приветы. Тарле спрашивал: «Что делает Гайдар? Где он? Что с ним?»
Валя ему тоже говорила: «Звонил Тарле. Он остановился в «Метрополе». Просил: «Если на «Конотопе» будет Гайдар, непременно скажите мне. Я сейчас же приду. Я его крепко люблю. Он умеет из будничного сделать праздник».
Тарле на «Конотопах» рассказывал не только о малоизвестных событиях истории, но и о мало кому известных подробностях истории литературы, целыми главами наизусть читая Достоевского.
Уставая спорить, шли в комнату Вали. Там стоял великолепный, всегда настроенный «Беккер». И Роскин играл отрывки «Хованщины». Или каждому, кто что закажет.
Паустовский просил из «Пиковой дамы», Тарле - из Бетховена и Вагнера, он - «Жаворонка», «Мой костер в тумане светит» и «Умер бедняга в больнице военной». Или тоже что-нибудь из Чайковского.
Лишь в пятом или шестом часу, спохватись, что светает, все с видимой неохотой поднимались. И Тарле, у которого была сахарная болезнь и которому был предписан строгий режим, смеясь, говорил, что опять швейцар в «Метрополе» вежливо упрекнет: «А вы, профессор, снова где-то загуляли».
После катастрофы на войне и после больниц о н, солдат и писатель Аркадий Гайдар, больше всего на свете боялся пустоты вокруг себя. Именно поэтому мог позвать с собой обедать незнакомого, первого встреченного на улице человека, лишь бы не сидеть за столом в ресторане одному.
А в квартире пятьдесят два по Большой Дмитровке, двадцать собиралось не просто «приятное общество». В беседах рождались и уточнялись еще не до конца проясненные замыслы. И многие вопросы литературной техники. Рукописи проходили здесь самую первую и самую беспощадную «обдирку».
«Конотопы» нередко тоже рождали теоретические споры, которые возникали из каждодневной практики. И практикой же проверялись. Ион ничего не написал на один раз.
Когда нужны были деньги, «чинил» чужие сценарии, выписывая диалоги за известных киноавторов, которые делать этого не умели, продавал той же студии право экранизации своих рассказов и повестей. Из всех лент он любил только «Думу про казака Голоту», поставленную Игорем Савченко по «РВС».
До самого последнего времени кино было его «отхожим промыслом». Там были свои мастера. Он себя мастером кино не считал. Его мастерской была литература.