Гайдар
Шрифт:
Поглядел я, вижу: правда, идет наша Маруся…» (Каждое имя несло для него определенный образ. Из женских всего милей было это.)
«Здравствуйте, - говорит она.
– Вы зачем, негодные люди, на крышу залезли [уже совсем ночь]? Димке давно спать пора. А вы обрадовались, что меня дома нет, и вздумали самовольничать…
– Маруся, - отвечаю я, - мы не самовольничаем, мы вертушку приколачиваем. Ты подожди [еще] немного. Нам только осталось четыре гвоздя заколотить да завязать веревкой…»
Что писать дальше, не знал, то есть знал, что Димка с отцом (хотел отца назвать Николаем,
С сожалением покинув свою камору, не возвращался в нее, пока не вспомнил случай.
В Крыму, в Артеке, в семье одного из сотрудников жила приемная дочь, пионерка Герда. Родилась она в Германии, но «пришло, - писал о н дальше, - на Германию фашистское время. Кого в тюрьмы, кого на каторгу, а всех евреев из Германии гнать стали… Только не тех, что богатые, а тех, что обыкновенные» .
Выгнали и Герду с дедом, но дед ей сказал: «Не плачь, глупая. Еще не все плохо. Мы не поедем с тобой ни в юрод Франкфурт к тетке, ни в город Гамбург к дядьке. Потому что и оттуда фашисты нас гонят. А поедем мы с тобою в хорошую Советскую страну. Там русские [и татары] и евреи и все рабочие люди одинаковые, только буржуи не одинаковы. Из них каждого гонят оттуда почем зря» .
Судьбу деда Герды и остальных близких он не знал. Девочку удочерила семья старого большевика. Герда подружилась с местными мальчишками. И как-то во время игры один из мальчишек, проигрывая, по глупости Герду обидел, а другой за нее тут же заступился. И в рукописи появилось сразу три новых персонажа: немецкая девочка Фридка (которую по созвучию с Гердой назвал позднее Бертой) и двое мальчишек: Санька Карякин и Пашка Букамашкин.
Но первый же столь долгожданный сюжетный поворот заставил его кое-что поменять. Отец с Димкой, разумеется, должны во всю эту историю вмешаться. Но тогда выйдет, что маленький Димка, словно театральный резонер, станет судить (и осуждать!) поступки других, старших мальчишек?
И Димку пришлось убрать. Вместо него в рассказе (он уже видел - выходит рассказ) приколачивала с отцом вертушку, пряталась от Маруси и мечтала о путешествии рыженькая Светлана, по странному совпадению сильно похожая на ту, что носилась под окнами рядом и в кое в чем могла посостязаться с любым мальчишкой. О н даже обрадовался, что в новой вещи у него появится Светланка, в которой он не чаял души, хотя и жалел, что о многих ее проделках написать на этот раз не удастся.
Поначалу в рассказе (назвал его «Хорошая жизнь») появлялись знакомые интонация «Сказки о военной тайне». Пашка, например, говорил о Саньке:
«Вот идет подлый белогвардеец Санька Карякин… Он ждет не дождется, чтобы пришли фашисты. И тогда они купят ему на свое проклятое золото… черный крест, [черную] новую рубашку да ременную нагайку. Не хнычь, палач, вытирай нос да радуйся» .
Светланкин отец тоже считал: людям, которые кричат «жидовка», место только в «фашистском царстве». «И если бы, - укорял Светланкин папа, - был твой отец генерал или кулак, а мать белогвардейская
Обида Фридки - Берты обретала социальное звучание. Больше того, классово непримиримое, потому что «рабочий человек» не может поступать «как настоящий фашист». И только милое заступничество Светланы, которая высказала предположение, что, может быть, Санька никакой не фашист, может, он просто дурак, смягчало конфликт, перенося его из области высокой политики в разряд бытовых недоразумений.
…Тех двух крымских мальчишек, воспоминание о которых помогло ему достроить сюжетную канву, не забыл. И по прошествии нескольких лет, в мае 1939 года, пометил в дневнике: «Выслать книгу - Ялта, Черноморский пер., 1, кв. 7.
– Вильвовскому Лене, Данцеву Виктору. Это ребята, которые дали мне «Голубую чашку».
Ребята в самом деле «дали» ему «Голубую чашку» (до конца работы она еще называлась «Хорошая жизнь») - путешествие «куда глаза глядят» обрело столь необходимый и совершенно неожиданный поворот. И он бы мог, мило обыграв ссору ребят, прибавив еще один-два смешных эпизода из тех, что могли приключиться с «пилигримами», изящно закончить рассказ, тем более что обида Светланы, которой Маруся не позволила приколотить вертушку, выглядела игрушечной по сравнению с обидой Фриды - Берты. А ведь и Саньку простили.
Но сложность замысла состояла в том, что, кроме обиды Светланы, была еще обида отца, вроде бы со Светланой общая, а на самом деле нет. И в этом заключалась «военная тайна» его новой вещи.
Обида отца на Марусю, которая вечером не позволила им со Светланой доиграть, а сама утром, никому ничего не объяснив, уехала в город, была подобна невидимым трещинам на фарфоровой чашке, когда и чашка вроде цела, а прежнего мелодичного и чистого звука уже нет. И люди (он-то знал!) теряют друг друга без видимых причин. А потом, бывает, жалеют всю жизнь.
Так получилось и у него с Марусей, но ни один человек не пришел к ним на помощь. А сами они не сумели справиться с бедой, потому что были очень молоды. Ему двадцать. Ей того меньше, хотя у обоих за плечами было то, что было не у многих: война, нежность, родившаяся на войне. И верность, которую они оба пронесли, несмотря на беспрерывные разлуки.
И он нашел второй сюжетный поворот - разговор о летчике…
В каком месте будет начат разговор, точно еще не знал. Зато решил для себя два других вопроса: начнет разговор Светлана. И отец расскажет о первой встрече с Марусей.
В «Военной тайне» тоже писал о первой встрече, но в тяжелом, утомленном сне Сергея, где многое трансформировалось и сместилось. А в «Хорошей жизни» твердо решил поведать все так (или почти так), как и случилось на самом деле: вот он едет в дозоре, мелькает тень, он думает: «Белый разведчик!» - а это девчонка, Маруся…
Конечно, если бы рассказывать все-все, то нужно было бы рассказать и почему расстались. И может, если достанет сил, напишет когда-нибудь и об этом. Но пока он писал не просто рассказ, а полусказку. А в полусказке, как и в большинстве сказок, должен быть хороший конец.