Газета День Литературы # 112 (2005 12)
Шрифт:
Отрицание спасительной жертвы Христа неподсудно. Можно свободно отрицать Его непорочное зачатие, смеяться над Распятием, отрицать Воскресение — и перед тобой откроются университеты, газеты, картинные галереи и хорошее общество. Но вырази сомнение в жертве евреев — и ты пойдешь, звеня кандалами, в Сибирь. Это не преувеличение: Так, за последний месяц сразу четыре ученых, выступавших против режима мудрецов, оказались за решеткой. На прошлой неделе в Вене был схвачен заехавший туда на 24 часа британский историк Дэвид Ирвинг, ему грозит 20 лет тюрьмы за то, что он выразил сомнение в уникальности искупительной жертвы Израиля. Австрийские власти отказались освободить его под залог. Другой отчаянный еретик, который и вовсе не верит в жертву всесожжения евреев — Эрнст Зундель, был депортирован из Соединенных Штатов, просидел два года в тюрьме строгого режима в Канаде и был депортирован в Германию, где он сидит и, видимо, еще долго просидит. Третий, Гермар Рудольф, немецкий
Олег Павлов ОГРЫЗКИ
"ВОСТРЕБОВАННЫЙ МОРАЛИЗАТОР" — редакционная статья, опубликованная газетой "Литературная Россия", в которой подводятся итоги жизни и творчества Олега Павлова, то бишь мои. Донос, написаный в форме некролога. Редакционная — выражающая мнение редакции, за подписью её главного редактора. Повод: "У Олега Павлова в издательстве "Время" выходит пятитомное собрание сочинений. В современной практике это уникальный случай, чтоб в 35 лет не фантаст и не детективщик, а кондовый реалист и морализатор смог выпустить солидный многотомник. Уникальный случай! На продажу не пишет? Остался самим собой? Однако, не в этом, оказывается, должно быть достоинство художника. Совесть — это элементы "неинтересности", "секрет" которой раскрывается устами некой толпы литературных авторитетов: от Льва Данилкина до Валентина Курбатова. Подбор критических цитат соответствует задаче. Делается это достаточно неряшливо: сказанное, к примеру, критиком Наумом Лейдерманом, вкладывается в уста его сына, критика Марка Липовецкого. От перемены мест слагаемых сумма, как известно, не меняется, но ведь и важен не процесс, так сказать, а результат. В одном месте читателям сообщается: "Сам Павлов первый раз опубликовался в 15 лет: тётя напечатала в "Литературной газете". В другом: "Павлов утвердился в новой русской литературе во многом на волне "чёрного бытописательства" нравов нашей армии". Дважды два четыре. Кто не поймёт — тот дурак. Секрет разгадан: пролез в литературу при помощи своей тёти, расчётливо очернил нашу армию, смог выпустить солидный многотомник. Многотомника вроде бы ещё и в наличие нет, есть только планы по изданию авторской прозы, и старается выпустить эти книги, конечно же, не сам Павлов, а издательство "Время", но Бог шельму метит! Не иначе как для собственной солидности информация "Литературной России" о писателе снабжена ещё и такими "интимными", то есть совершенно неприличными подробностями: "Его мать — генеральская дочка, журналистка по профессии, одно время работала на Магаданском телевидении; рано развелась." Только не было у Олега Павлова родной тёти, работавшей в "Литературной газете"... Тётя такая не родилась — родился очередной донос. К сожалению, практика доносов продолжается... Клевета — главный инструмент борьбы с честностью, а пропагандистские меры по изъятию из времени — с талантом. Цитата: "Так рассуждать и писать, как Павлов, в двадцать первом столетии уже нельзя. Время диктует другой стиль, который писатель, похоже, пока уловить не сумел". И случай Павлова — действительно уникальный, потому что ни один другой автор в современной русской литературе почему-то не стяжал за столь короткий срок такое количество "отрицательных критических отзывов", в которых ставилась под сомнение его честность и само право на творческую жизнь (см. "Самородок, или один день Олега Олеговича", "Изгой мейстрима", "Баланда о солдате", "Высшая мера наказания" и т.д.)
Но маму-то хоть не трожьте!
Михаил Попов “ВИШНЁВЫЕ САДЫ ВООБРАЖЕНЬЯ”
***
Вот и вышел из меня поэт,
а куда уковылял — загадка.
Вместе провели мы столько лет,
номер шесть была у нас палатка.
Кучечка метафор и пучок
негодящих рифм забыл калека.
И куда поперся дурачок,
Я ль ему винца не наливал,
я ли не водил его к девицам!
И о том, что гений, напевал,
отпускал и в бездну подкормиться.
Жить один я буду, поживать,
он как пар рассеется во мраке,
больно будет это сознавать
старому бумажному мараке.
Вот живу, пишу про жизнь с людьми,
но порою так тоска пронзает!
Что я буду делать, черт возьми,
если выйдет из меня прозаик?
Белые стихи
Под весом собственного веса,
почти друг друга не касаясь,
не понимая ни бельмеса,
летят снежинки всем на зависть.
Вся зависть сразу побелела.
Бледнея, мы глядим из окон.
Бело, бело во все пределы.
Береза вяло пудрит локон.
Наш снегопад изящней жеста,
и тише тиши, мягче мысли.
Как будто весь запас блаженства
с небес на землю перечислен.
Белеет даже даль былого,
как бы зачерченная мелом.
Взгляни, Беллоу и Белова
Белинский смешивает с Белым.
Так тихо, будто вор и вата
соединились в снежном слове.
Снег все пакует воровато,
и целый мир в его улове.
Жара. Похмелье
Гроза подумала и ушла,
а ведь казалось — чуть-чуть и хлынет.
Меня как мальчика развела,
теперь и колбасит меня, и клинит.
Нет духу справиться с духотой,
и пусто в клетке грудной, и тесно.
Весь воздух нынче сплошной отстой,
в тени постылой листвы древесной.
О, я охотно бы крикнул: “Пли!”,
когда б ко лбу мне приткнули дуло.
Вот даже эту фигню мели,
но холодочком не потянуло.
В траве валяется натюрморт:
алкаш, стакан и полтрупа рыбы.
А рядом пара сидячих морд,
мечтают матом, как жить могли бы!
То мой народ, из него я вон
вчера умчался к текиле с элем.
Но зла не таит былой гегемон,
в окно мне машет: “Иди, похмелим!”
Нет, лучше останусь в своей тоске.
Пусть будет народ на меня обижен,
спиваться лучше в особняке,
или в квартире, где есть кондишэн.
***
Что ж, с полным правом встает заря,
ночь была худшею в этом веке.
Деревья, мокрой листвой соря,
дрожат и ежатся, как человеки.