Газета День Литературы # 83 (2004 7)
Шрифт:
Помимо воинских традиций из современных Павлу областей жизни, в которых таился рыцарский дух, необходимо также вспомнить (пока лишь вскользь) один аспект масонского ритуала, с которым Павел Петрович был, вероятно, знаком — и который мог расположить к себе тогда еще Наследника русского трона... А Н. Пыпин так обозначил мотив (один из многих, но немаловажный) обращения во второй половине XVIII в. нашего дворянства в масонство: "Большинство "членов" ордена было из людей по своим понятиям или по складу ума склонных к чудесному ... ...наши масоны, как известно по историческим свидетельствам, употребляли всевозможные усилия, тратили огромные деньги на то, чтобы собрать все существующие степени ... . Для людей светского образования и высшего света высшие степени были привлекательны и своей внешней формой. Мы сказали уже, что почти все они были рыцарские по связи с тамплиерством, крестовыми походами и т. п. Разноцветные ленты, ордена, символы... торжественные обряды с рыцарским характером, громкие титулы, переименованные в латинские псевдонимы, — все это... было любопытно, льстило самолюбию и аристократическим притязаниям" (и напоминало игры маленького Павла, добавим мы). Итак, все эти факты рыцарских настроений в Европе и среди русской аристократии
Й. Хейзинга в числе духовных характеристик рыцарства отмечал черту весьма соответствующую как личности, так и правлению Павла Петровича — потребность в возрождении священных порядков старины: "Даже в XII веке, когда рыцарство еще только начало раскрываться как особая, хорошо разработанная форма жизни, оно уже имело оттенок возрождения, сознательного воскрешения романтического прошлого". Это значит, что помимо исторических обстоятельств (французская революция и увлечение идеями, ее породившими, в дворянской среде), сам тип поведения, выбранный русским Государем, диктовал ему необходимость реставрационной политики — как в России (по отношению к Царскому сану, к сословиям и т. п.), так и в Европе (восстановление тронов). Относительно последнего не лишним будет заметить, что среди многочисленных пророчеств, произнесенных в послереволюционной Франции, особое место занимали такие: "...появится Великий Монарх, — предрекал аббат Суффрант, — которого восстановят на престоле Святой Понтифик и обратившийся к Богу Северный Князь..." (между прочим, в 1782 г. Цесаревич Павел Петрович путешествовал по Европе под именем графа Северного). Мадам де Мейлиан, еще одна визионерша, взволнованная враждебностью общества к католической церкви, видела в грядущем Великом Монархе "воина и даже наместника Самого Христа, странствующего рыцаря", который "возглавит крестовый поход во имя восстановления полноты Христианства" (вспомним здесь павловский проект Мальтийского ордена). Как видно, существовала группа европейцев, чьим ожиданиям чрезвычайно соответствовала та черта духовного облика Императора Павла, о которой мы говорим.
"Честь, этикет, теократическая идея, стиль" — таковы отмеченные Н.Я. Эйдельманом особенности рыцарских порядков при Павле I. Их, конечно, недостаточно. Средневековый идеал подводит человека прежде всего к небесному прототипу. Для Й. Хейзинги очень важно то, что "жизнь рыцаря есть подражание. Рыцарям ли Круглого Стола или античным героям...". Черта эта безусловно присутствовала и в Павле Петровиче — достаточно вспомнить его претензии на миссию Царя-Священника, в которой узнаваем ветхозаветный образ Мельхиседека — вполне возможный пример для подражания, — а ведь близко к этому и подражание Христу, выразившееся прежде всего в мученической кончине. А если вспомнить то, как принимал Св. Причастие Павел Петрович при коронации — из Чаши, — не напоминает ли это средневековых королей-хранителей Грааля?..
Но у Павла Петровича были и непосредственно исторические образцы. Н.И. Греч писал: "Павел обожал Генриха IV и старался подражать ему... Фаворитизм Кутайсова... имел пример в брадобрее Людовика XI". В числе идеалов человека и монарха был, конечно же, и Петр Великий — этому подражанию учили Павла Петровича с детства. Показательно здесь предисловие митрополита Платона (Левшина) к изданию его лекций о Православном учении, читанных в свое время Цесаревичу Павлу: "Памятно мне... оное Вашего Высочества слово, которое Вы произнесли при чтении евангельских слов: не начинайте глаголати в себе: отца имамы Авраама и (как) изволили сказать: так, де, я напрасно бы хвалился, что от Великого Петра произошел, ежели бы не хотел подражать делам его". Такое подражательство имело свои последствия, о которых путешествовавший по Европе Цесаревич рассказал 29 июня 1782 г. небольшому аристократическому кружку. Дело в том, что накануне отъезда в Европу Павел Петрович во время ночной прогулки по Петербургу имел видение Петра Великого, который, среди прочего, предсказал правнуку недолгую жизнь. Форма, в которую облечено было предсказание, вполне соответствовала рыцарскому идеалу (мы знаем суть дела из записок баронессы Оберкирх): "Бедный Павел! Кто я? Я тот, кто принимает в тебе участие. Чего я желаю? Я желаю, чтобы ты не особенно привязывался к этому миру, потому что ты не останешься в нем долго. Живи как следует, если желаешь умереть спокойно, и не презирай укоров совести: это величайшая мука для великой души". Прекрасный памятник этому подражанию — установленная по велению Павла конная скульптура Петра работы Расстрелли (перед фасадом Михайловского замка в Петербурге) и надпись не ее пьедестале — "Прадеду правнук". Но прежде всего — непрестанный труд в петровском духе на царстве, реформы государственного управления, армии, законодательства, одежды, возобновление Адмиралтейства... В.О. Ключевский не без иронии, но показательно назвал Павла Петровича "Маленький Петр Великий"...
Еще об одном образце вспоминал Саблуков: "Павел подражал Фридриху (II Прусскому) в одежде, в походке, в посадке на лошади. Потсдам, Сан-Суси, Берлин преследовали его подобно кошмару. К счастью Павла и для России, он не заразился бездушною философией этого Монарха с его упорным безбожием. Этого Павел не мог переварить...". Заметим — подражание Фридриху не было, опять-таки, личной странностью Павла, доставшейся ему, например, от родителей (Екатерина II была не меньшей поклонницей прусского Короля, чем Петр III. Более того, воспитатель Павла, гр. Н.И. Панин, тоже был поклонником Фридриха, как и другой "екатерининский орел", Г.Р. Державин, чье первое серьезное поэтическое произведение, "Читалгайские оды" — не что иное, как переложение фридриховых стихов). И Фридрих, и другой павловский идеал, Генрих IV, предписывались в образцы Вольтером. Культ Генриха IV "был свойственен антидеспотической публицистике 1789-1790 годов. В пьесах, стихах, памфлетах Генриху IV придавались черты демократического короля". Но и Фридриха, и Генриха Павел понимал иначе, нежели большинство его современников. Он учился у них самодержавию, оставляя Фридриху его безбожие, а Генриху — его демократическую репутацию. Интересно, что из записок генрихова министра, герцога де Сюлли, предложенных Павлу матерью — вполне возможно, что для воспитания рекомендованного
Черты подражания достойным образцам Павел хотел видеть у окружающих: адмирала Н.С. Мордвинова он полагал считать своим Сюлли. Но еще замечательнее здесь как иллюстрация стиль павловского указа, в котором детям священников, "праздно живущим при отцах своих", Государь рекомендовал идти в военную службу "по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались...". Как видим, для сословий государства Царь по собственному примеру предлагал библейские образцы жизни, в которых, как в рыцарском и царском идеалах, сочетались священные и воинские элементы.
Еще одна особенность, выделенная Й. Хейзингой: "В рыцарском идеале... стремление к добродетели преобладает над стремлением к счастью. Рыцарское призвание всегда альтруистично: это защита притесняемых, верность сюзерену, прославление Христианства". Что ж, стремление к добродетели у Павла Петровича — противоречившее часто стремлению к счастью, то есть согласию с "миродержателем тьмы века сего", духом времени, влиятельными людьми, воплотившими в себе этот дух, — не подлежит сомнению. Тому множество примеров, но вернее всего — слова самого Павла. "Я предпочитаю быть ненавидимым за правое дело, — писал он матери в 1776 г., — чем любимым за дело неправое". "Просите Бога, — обращался Павел к митрополиту Платону 3 июня 1777 г., — чтоб сохранил меня и жену мою в той непорочности совести, которую вы во мне старались насадить и чтоб она (совесть) предостережена была Всемогущим от ищущих пагубы ласкателей в моем месте и от совета нечестивых" (вспомним здесь совет призрака Петра Великого из приведенного ранее рассказа Цесаревича). Вот на ту же тему интересная выписка Павла из Сюлли: "Добродетель, вследствие постоянного ей служения, должна до такой степени обращаться в привычку, чтобы никакое добродетельное деяние никогда не казалось тягостным и чтобы, — в случае необходимости все спасти путем преступления или всего лишиться вследствие доброго дела, — сердце даже и не ведало внутренней борьбы между склонностью и обязанностью". Своеобразный план душевного упражнения, имевшего своим финалом ночь 11 марта 1801 года... Еще несколько слов из переписки с митрополитом Платоном: "Мужество не в том состоит, чтобы следовать должностям, как бы трудны не были, и тем оно и более сие мужество, что награждение кроме собственной своей совести иного в то самое время редко знает". Вот практически готовая формула рыцарского альтруизма. Следующее слагаемое рыцарства (по Й. Хейзинге) — "прославление Христианства", о котором применительно к Государю мы говорили в другом месте и которое, конечно, не подлежит сомнению — ведь к 1917 г. готовилась канонизация Павла. О "защите притесняемых" также ничто не скажет лучше слов молитвы о Павле I, бытовавшей в русской эмиграции "первой волны": "Призри, Господи, на верного Твоего молитвенника за сирых, убогих и обездоленных, Императора Павла...". О том же — характеристика павловского царствования, данная в ХХ веке В.Ф. Ходасевичем: "Когда русское общество говорит, что смерть Павла была расплатой за его притеснения, оно забывает, что он теснил тех, кто раскинулся слишком широко, тех сильных и многоправных, кто должен был быть стеснен и обуздан ради бесправных и слабых. Может быть — и это была историческая (против "духа времени" — Ю.С.) ошибка его. Но какая в ней моральная высота! Он любил справедливость — мы к нему несправедливы. Он был рыцарем — и убит из-за угла. Ругаем из-за угла...".
"Верность сюзерену" — та черта рыцарского идеала, которую Император Павел хотел воспитать в своих подданных, не делая сословных различий. Так, он впервые привел к присяге крепостных крестьян. Й. Хейзинга следующим образом определял рыцарскую верность: "...одна из добродетелей действительно зародилась в сфере аристократической и агональной жизни воинства... ранней эпохи, а именно верность. Верность есть преданность какому-то лицу, делу либо идее, безусловная преданность, исключающая всякие дискуссии о ее причинах и не допускающая сомнений в ее постоянной обязательности". Сам Павел Петрович был образцом в этой добродетели, являя верность Богу, божественному мироустройству и самодержавию даже до смерти.
Брянск
Статья подготовлена для книги Ю.Соловьева "Заметки о духовном облике императора Павла I"
Юрий Буйда СЕМЬДЕСЯТ ТРИ СЕКУНДЫ Рассказ
Большая лохматая собака, которую кормили кому не жалко, жившая в нашем дворе, заболела. Ее покусали крысы, и хвост у нее облысел и распух до безобразия. Говорили, что хвост нужно удалить, тогда пес выздоровеет. Собака жалобно смотрела на столпившихся вокруг детей, и из глаз у нас текли слезы.
— Разойдись! — скомандовал остроносый парень в рваной майке, вскидывая обрез двустволки. — Один выстрел — один хвост.
Он выстрелил, и весь заряд картечи попал собаке в живот и шею.
Парень выругался.
Две девочки в полуобморочном состоянии, стараясь не смотреть на вывалившиеся собачьи внутренности, поползли в лопухи.
— Ну ты и мудила! — сказал мой отец, вышедший на звук выстрела с намыленной щекой (он всегда брился на ночь). — Брось ружье и пшел вон!