Газета Завтра 266 (1 1999)

Газета

Но всякий раз заводят трали-вали,

Как предки их в Стамбуле воевали...

А мы тут... гречку сеем, как всегда.

Они же, как послужат и побрешут,

И новых украинцев распотешат,

Холуйски ждут: а будет ли еда?..

Потом грызутся за объедки пьяно

Как деды их — за булаву Богдана.

А мы тут... гречку сеем, как всегда.

— А где ж старшины наши, Бога ради?

— Да где же быть им? Заседают в Раде.

И все — вожди такие, что беда...

И все — за Украину каждым вздохом!

Но продают ее чужим пройдохам.

А мы тут... гречку сеем, как всегда...

Поник казак, как будто от удара,

И закричал: — Да это же отара!

Которая барана лишь и ждет,

Чтоб снова всем рысцой трусить на бойню

И блеять: “А ведь жили предки вольно...

Да кто теперь и след былой найдет...”

О, чтоб ты сгинул, бесхребетный сброд!

Нам за свободу — разрывали груди,

А вам же волю — подали на блюде!

Но вместо возведения страны

Вы снова, как холопы и мутанты,

Приветствуете новых оккупантов,

А сами — в гречкосеях, свистуны...

Лежать не время! Жарких дел немало.

Пусть их огонь прожжет на душах сало

И наконец вас выведет из тьмы,

Как дух Шевченко — вещего провидца,

Что мы не гречкосеи. Украинцы!

Что живы мы!

...Но коль отшибло память вам серьезно —

То в ночь расплаты из курганов грозно

Мы встанем, ваши деды и отцы,

Все, кто погиб, но не убит был все же —

Хотя бы для того, чтоб плюнуть в рожи

Вам, кто при жизни вышел в мертвецы!

Перевел с украинского

Евгений НЕФЕДОВ

Олег Павлов КОНЕЦ СТОЛЕТИЯ ( рассказ )

РОЖДЕСТВО БЫЛО ИЛИ НЕ РОЖДЕСТВО, но праздник этот признавался как государственный, отмечался уже наравне с Новым годом, и могло иметь место, что отмечали той ночью в горбольнице, точно теперь не скажешь, и Рождество. Столпилось праздников, будто справляли старого года похороны. И все дни густо валил снег, засыпая бездонную Москву. Было дремотно от жгучих морозов, белым-бело, и долготу дня утопляли болотисто-морозные белые ночи.

Больница не отдыхала, была двойная оплата труда, и всегда находились люди, которых даже большинство, готовые запродать тут свой праздник за эти праздничные, огромные, как чудилось, и валившиеся чуть не с неба деньги. Кто мог радоваться, все выпивали — успевая с душой и дружно только начать, но вскорости, не ворочая языками, исходили тоской. Но не все же радовались. Будто военнообязанные, пропадали в кабинетиках доктора, одиноко отбывая круглые сутки дежурства. И простые смертные бабы да старухи, егорьевские и куровские подмосковные, из санитарок, осилив работу, какую ни есть, укладывались всех раньше дремать — хоть и не сомкнуть было глаз, как и не срастись боком с неживой, для сидячих, кушеткой, покуда кругом-то маялись спьяну и не хотели смирно лечь по местам. Скоропомощные будто и отъездились — никакой тревоги. Полночь. И в отделении приемном больницы — глухой покой.

Но вдруг, слышно, завернула и въехала с нытьем одинокая машина. Так всегда и является эта “скорая”, будто из-под земли. Баба не спит и гадает — может, пронесло. Но дурной истошный звонок режет как по живому стены и воздух. Дверь на запоре. Отпирать не идут. Ей и страшно, что отпирать не идут, и надо — все одно будет вставать, но лежит в потемках комнаты отдыха и вся, твердея, со злости-то радуется: пускай охранники отпирают, как положено, а то им праздник. Звонок уж по всей больнице неумолчно пилит. Тут, слышно, выскочил от сестер, из шума пьяного да танцев, охранник и побежал тяжело, будто шагая ударами. Стихло, и слышно, как трудится он в гулком предбаннике, отпирает. Раздались звонкие чужие голоса, ругнулся натужно охранник. Привычная, баба чутко уловила, что пошагали в сторону, поспешая, за каталкой — значит, лежачего привезли, вот бы не борова, а то как ей потом будет одной, этих разве допросишься помочь. Нагрузили, вкатились обратно в приемник, но куда-то не туда, не в смотровой кабинет. Охраны уж больше: топчут, матерятся. И все звонче, до крика, сделались чужие голоса. Сколь же народу в приемном собралось, будто и все повыскакивали, ну и собрание, ну и ругаются, какой такой вопрос. И хоть страшней на душе, но дрожаще пытает бабу незнание: что у них стряслось — может, не успели, не довезли, и не станет ей, грешной, работы этой. Но голоса вмиг оборвались, и не слышно, что в приемном, будто все вымерли, и чего-то не гремят, ребятушки, не запираются. Вдруг дохнуло горячо светом, вырос на пороге паренек ихний, из охраны, и гаркнул в темноту комнаты, веселясь, пьяный: "Тонька, Тонька — с пра-а-аздничком! Бомжа-а-а приезли! Сказали на обработку его, этазнач ты его будешь обт...трабатыать!"

Когда молоденькая растрепанная врачиха, ни упрека не произнеся, хоть и поморозили, влетела воробышком в приемное и потребовала с охранников каталку, то никто не подумал расспрашивать, кого доставили, и выдали ей каталку, подчинившись ни с того ни с сего, хоть могли и послать — охрана отродясь чужакам не подмахивала. И шибануло всей вонью земной. Втащили его вдруг на каталке, задраенного в полиэтилен, так что из того полиэтиленового мешка, стеклянистого на вид, торчала одна грязно-каменная ступня. Кто был, хоть и пьяные, разбежались от удушья и от испуга. "Быстро, мальчики, родненькие, куда его? Надо закрывать больницу на санобработку — тут и вошь платяная, и чесотка!" Но никто не двинулся им помогать. Девчушка и мужик, водитель “скорой”, застряли в проходе, давясь от вони и боясь сами мешка, который сотрясался навзрыд звериным, будто рев, хрипом. Охрана, услышав про чесотку, уж не зевала — и кинулись перекрывать выход, чтобы скоропомощные теперь не сбежали, бросив мешок. "Да вы что, ребята, что вы делаете?!" — вскричала девчушка, понимая, что происходит, и становясь вдруг от навернувшихся жалких слезок пылающе живой и красивой.