Газета Завтра 280 (15 1999)
Шрифт:
Как главный редактор “НГ” я заявляю, что за всю восьмилетнюю историю нашей газеты ничего столь безобразного у нас не печаталось.
В связи с этим я приношу свои личные и от всей редакции извинения читателям. Разумеется, отныне опусы г-на Рослякова никогда уже не появятся на страницах “Независимой газеты”.
Виталий ТРЕТЬЯКОВ”.
Читающая публика, естественно, была заинтригована. Не только за всю восьмилетнюю историю этой газеты, пожалуй, ни один главный редактор еще не каялся печатно так, как Третьяков в своем проникновенном “Извинении”. Хлестать для собственного покаяния других — это естественно, это таков у нас уж генный код. Как на себя-то поднялась рука? — вот что дивило.
Я тоже был, признаться, разгоревшимися тогда страстями поражен. В ответ на мою заметку “Раскрытый заговор” явилась масса “круглых столов”, писем трудящихся и гневных отповедей на “Эхе Москвы”, в “Московском комсомольце”, “Общей газете”, “Новых известиях” и так далее. “Независимая” из номера в номер бичевала себя подборками откликов, где словно из пучин всплыла вся якобы отмершая в демобиходе — ан в лучшем виде выжившая лексика:
“Не просто графомания, а оскорбление...” “Нагромождение лжи и клеветы...” “Абстрактный плюрализм в надежде угодить и вашим, и нашим, от которого выигрывают негодяи...” “Советский фашизм, означающий фашизм в квадрате...” “Вход в журналистику должен быть категорически заказан...” И тому подобное.
Конечно, всей удивительной интриги, порожденной тайнами текущего мадридского двора, простому, непридворному и близко автору, как я, постичь нельзя. Но кое-что на этот счет мне все же удалось узнать в итоге.
Мой старый друг поэт Сергей Алиханов выпустил довольно неожиданную книгу. Толстый фолиант, без малого 700 страниц, был запрятан под скупым названием “Судебный отчет”. И заключал в себе стенограмму судебного процесса 1938 года по бухаринско-троцкистскому блоку.
История издания слегка напоминала детектив. В 1938 году стенограмма процесса была разослана спецпочтой по управлениям НКВД страны. Но затем был дан приказ вернуть все номерные экземпляры в центр, а в отдаленных точках — на месте уничтожить. Однако один храбрец этот отчет припрятал. И уже в старости, через десятилетия, поведал о своем поступке внуку. Объяснил же его так: предвидя, что со временем наша, на удивление закрытая, история все оболжет, он хотел сберечь подлинную правду для потомков. И завещал: когда-нибудь опубликовать этот предельно откровенный документ эпохи.
Внук, выбившийся уже в наше время в обеспеченные люди, имел какие-то резоны, которые, как и свое имя, предпочел не раскрывать, чтобы держать документ в секрете до последних пор. И доверяя Алиханову его издание, просил до выхода в свет тиража о нем помалкивать. В итоге всех этих предосторожностей, о справедливости которых я не мог судить, книга и вышла под таким не говорящим лишнего названием — чтобы заранее не засветиться где не надо.
Эту преамбулу я предпослал своей заметке, представлявшей собой рецензию на названную книгу. А дальше достаточно подробно пересказал фабулу процесса, на котором Бухарин и его подельники обвинялись в попытке расчленения СССР, подготовке иностранной интервенции и “дворцового переворота” против Сталина и его присных.
В финале же я позволил себе несколько собственных, сугубо субъективных, разумеется, суждений. Прежде всего — почему мне лично все признания бухаринцев в измене не показались голой выдумкой.
И еще не удержался я поведать об одном исподволь возникающем по прочтении книги эффекте. Уже постфактум зная, во сколько миллионов жизней обошлось предательское “открытие фронта” в 41-м, которое готовил еще задолго Бухарин, невольно хотелось, против всего затверженного, мысленно бросить Сталину упрек не в перегибе в борьбе с изменой, а не недогибе!
И ВОТ Я, СЛЕДУЯ формально даденной свободе слова, понес эту заметку в разные издания, где она сразу возбудила интерес. Ибо документ, который я цитировал обильно, издавал ласкающий редакторские ноздри жареный душок, источник тиража.
Но заковыка в том, что у формально даденной свободы есть еще экономическая подоплека. Газеты, воспевающие рынок и капитализм, в натуре существуют у нас не по законам рынка, а из мошны какого-либо господина толстосума. И потому размеры тиража играют роль такую же примерно, как размеры бюста у красавицы, взыскующей симпатий покровителя. Чем больше — тем на большее можно и выставить; хотя есть, как известно, и любители миниатюр. Но вот не потрафишь золотому тельцу если — при любых размерах пролетишь. Этим тельцам в итоге, как я мог понять, моя заметка-то и не трафила.
Но мое дело — тоже предлагать свое, авось где-то да глянется. И я припомнил, что в “Независимой газете”, куда мне еще не забили вход категорически, у меня в друзьях был заместитель Третьякова, редактор еженедельного книжного приложения Игорь Зотов. Как раз по моему жанру — и я передал статью ему. Он ее прочел и пообещал подготовить к публикации.
Готовилась она целых полтора месяца. Специальный эксперт “Независимой” текст скрупулезно изучал — и я весьма подозреваю, что такую обширную, на всю полосу, статью, да еще под моей сомнительной фамилией, не мог не проглядеть, хотя бы бегло, и сам Третьяков.
И вот она печатается — и вызывает сразу бурный интерес. Как рассказал мне Зотов, было целое нашествие в редакцию за этим номером газеты. Смели все экземпляры из отделов, еле удалось оставить что-то для подшивок. Но звонит мне через несколько дней Зотов: слушай, тут говорят, что этот отчет уже до Алиханова был издан. Ну и что из этого? — спрашиваю. А из этого, говорит он, выходит, что ты всех надул, это никакая не сенсация, а провокация.
Я говорю, что я, во-первых, и не утверждал, что не было других изданий. А только рассказал историю этого, как мне издатель рассказал. А во-вторых, к Алиханову за этой книгой уже кинулись ученые-историки, профессора, в том числе МГУ, в том числе профессор Нью-Йоркского университета Стивен Коэн, председатель Бухаринского общества, самый известный в мире авторитет по Бухарину. Он книгу приобрел и засвидетельствовал, что полного общедоступного издания еще не было, а были только усеченные и искаженные.
Ты, говорит Зотов, тогда все это на бумажке напиши, чтоб было чем прикрыться. А вообще тут что-то странное с твоей статьей, я сам пока всего не разберу.
Но ничего писать вдогон уже мне не пришлось. Поскольку вскорости и началась та показательная порка, когда уже не только в “Независимой”, отметившейся той проскрипцией, но и в любой другой порядочной газете мое отмеченное чуждым плюрализмом слово появиться не могло.
Лупить меня взялись по всем коварным правилам нетленной инквизиции, не в глаз, а в бровь. То есть вцепились перво-наперво в ту вышеприведенную, вполне невинную преамбулу. Лучше всех этот прием представил Третьяков в своем пронзительном по искренности “Извинении”: