Газета Завтра 760
Шрифт:
Роман Александра Потёмкина "Человек отменяется" очень важен тем, что ставит проблему человека в период, предшествующий русскому развитию. Он ставит на человеке крест, он ставит на социуме, которому предстоит выстраивать новую Россию крест. Говоря, что этот социум безнадежен. Что он состоит из гнили, из слизи. Во многом это так. Александр Потёмкин говорит, что он сам - того же мнения, что и его герои, что человечество должно быть расчищено, вырублено, вырезано, и на его месте должны возникнуть какие-то супермашины и сверхгерои. Этим он оговаривает себя. Потёмкин думает, конечно, иначе. Его радикализм, художественный и творческий, утверждение, что он и себя чуть ли не включает в число палачей ничтожного человечества, это - его места о развитии. На самом деле пафос его романа не антигуманистический, а насквозь гуманистический. Русское развитие потребует нового человечества и нового человека. Потребует преображения сегодняшнего народа, прошедшего через катастрофы 1991 года, 1993 года, утратившего веру в будущее, потерявшего стыд, растленного, униженного. Преображения народа, испытывающего ежедневные пытки. Этому народу предстоит преобразиться. Как будет протекать преображение народа - одному Богу известно. Скорее всего, это преображение будет протекать через чудо. Чудо всегда связано с явлением. Поэтому в России должен появиться сверхчеловек. Человек, который, как Данко, вырвет свое сердце и понесет его, освещая народ. Его сердцем будет преображено сегодняшнее человечество. "Человек отменяется" по Потёмкину, и "Чело- век вменяется" по Проханову. Следующая книга того же Потёмкина уже будет написана об этой восхитительной утопии. О появлении среди всеобщего мрака, распада, чудовищной и бессмысленной власти нового сверхчеловека, который будет способен на героизм, на Богопознание, на творчество, на Русское Чудо.
АНАСТАСИЯ ГАЧЕВА, СВЕТЛАНА СЕМЁНОВА: ХИМЕРЫ РАЗУМА ИЛИ ИСТИНА СЕРДЦА?
В романе "Человек отменяется" сознание, говорящее с самим собой, стоит в центре повествования. Даже там, где герой произносит слова, его монолог сохраняет приметы внутренней речи. Да и диалоги, вкрапляемые в текст повествования, зачастую тоже монологичны: собеседники не слышат друг друга, каждый вещает на надрывном фортиссимо, звучит в своей тональности и ведет собственную идею-мелодию слово другого внутрь его сознания не проникает, отскакивает, как шар, и катится одинокой дорогой. Каждый переполнен собой, занят своим возлюбленным "эго", его лелеет и превозносит, ему воспевает осанну.
И совсем не просты оказываются самые, казалось бы, невзрачные экземпляры рода людского, маленькие человечки вроде Семена Семеновича Химушкина… Химушкин, как подпольный герой Достоевского, предпочитает "скандалить в собственном сознании". Он - завистливый, злой фантазер, и в своем мечтательном, фантомальном захлебе рождает такие химеры разума, что не снились ни гоголевскому Поприщину, ни Голядкину Достоевского. В повседневном же бытии скукожен и мелок: подглядывает за квартирантками, не прочь тяпнуть водочки и попитаться за чужой счет, конфликтов старательно избегает и в гражданском смысле вполне благонадежен.
Но зато ослепительно великолепен его двойник - всемогущий олигарх Иван Степанович Гусятников, в которого на пиках воспаленной фантазии перевоплощается Семён Семёнович. Этот тоже предается неуемным мечтаниям, громоздя картины немыслимых извращений, то дьявольски-утонченных, то нарочито грубых. Но, в отличие от Химушкина, обладая вожделенными капиталами, что, как известно, правят цивилизованным миром, он имеет шанс проверить практически, насколько быстро лишается человек своего достоинства, легко ли утрачивает тонкую пленку культурности, истребляя в себе все, что отличает его от кровожадного зверя.
Гусятников становится режиссером дьявольского спектакля, изощренно мизансценируя предельно жестокие ситуации, чтобы под их прессом человек из человека "вытек", как когда-то выражался Бабель. Устраивает себе крепостную деревню и понуждает новоиспеченных холопов исполнять все прихоти "барина". То заставит сношаться друг с другом до исступления, то начнет морить голодом, дразня голодные глаза и ноздри видом и запахом упомопрачительных деликатесов. То поселит в одном бараке убийц и спровоцирует столкновение между ними, да какое, кончающееся душегубством самого садистского толка. Как змей-искуситель, Гусятников толкает людишек на смертный грех, а сам подсматривает в щелочку, испытывая самое яростное наслаждение от созерцания их падения: где немедленного и покорного, а где - после немалого сопротивления, которое, впрочем, лишь разжигает его глумливый восторг. Надо отметить, сцены в поэтике шока у Александра Потёмкина особенно художественно выразительны.
Главный вывод, к которому приходит Гусятников в результате своих экспериментов: человек - мразь, гниль, ничтожество, не заслуживает ни уважения, ни любви, и "мир вокруг него не стоит и ломаного гроша" .
Именно такую схватку с реальностью, когда на одной стороне игральной доски бытие во всей его необъятности, а на другой - обособленный, голый разум, непрерывно подогревающий себя ненавистью к живой материи, ко всему что не есть гордая мысль, ведет в романе третий герой-идеолог, Виктор Петрович Дыгало. Он, как и отражающиеся друг в друге Химушкин и Гусятников, испытывает глубочайшее презрение к человеку и ищет всё новых и новых подтверждений его недостоинства. А как же иначе? Ведь Виктор Петрович задумал ни больше ни меньше, как "отменить человека", силой озлобленной мысли уничтожить человеческий род, волевым, самовластным рывком прекратить жизнь на земле. "Я пытался, я хотел любить человека, но из этого ничего не получалось. Не встретил я его, не раскрылся он передо мной россыпью своих талантов. Теперь же я его больше не ищу. Он ни мне, ни материи не интересен. Он никому, кроме себя самого, не нужен. Человек! Ты отменяешься!" (с. 558, 559).
Единственный романный персонаж, верующий в человека, вершинное творение Божие, чудо земли, надежду всей твари, что "стенает и мучится доныне" (Рим. 8:19) и ждет спасения, - палеоантрополог Настя Чудецкая. И имя, и фамилия говорящие. В самом имени девушки запечатлено главное христианское чаяние "воскресения мертвых и жизни будущего века" (Анастасия - по-гречески "воскресение"). А фамилия напоминает о тех чудиках, юродивых, взыскующих "Града Небесного", которыми испокон веков держится русская земля. И у нее совсем иной подход к человеку. Для Насти человек уникален и неповторим. Более того, существо, растущее, творческое, стремящееся превзойти самое себя, как бы иначе вышел он из первобытного, полузвериного своего состояния, создал величайшую цивилизацию и культуру, достиг таких духовных взлетов?!
А героев, отменяющих человека, художественная логика произведения приводит к окончательному фиаско. Впрочем, сам автор не выстраивает свое произведение так недвусмысленно и идейно благостно. Здесь звучит полифония голосов: яростных, упертых в свой вариант разрешения кричащих противоречий человека и бытия. Острота антропологического кризиса никак не затушевывается, более того - в этом умном, увлекательном, шокирующем и вызывающем работу мысли и сердца романе ставится как срочная проблема перед современным человеком и нынешней цивилизацией.
ЛЕВ АННИНСКИЙ: ПРОКЛЯТЫЕ ВОПРОСЫ
Если подумать, Достоевский и Толстой символизируют два принципиально разных художественных подхода к реальности. Я бы сказал так: подход Толстого исходит из того, что жизнь в принципе нормальна и вменяема. Она строится по определенному порядку, как и должно быть. Так он формулирует и в кавказских своих очерках - "Набеге" и других. Что такое героизм в предельных необыкновенных условиях? Веди себя так, как ты всегда должен себя вести, и получится само собой героизм. То есть у Толстого все ситуации абсолютно нормальные. А уж если внутри человек отходит от чего-то, то тогда жди… А кто воздаст? А может, и не воздаст… Но в принципе все ситуации абсолютно логичны.
У Достоевского всё наоборот и навыворот. В принципе все ситуации невозможны, нелогичны, трагически безысходны. И внутри этого начинаются разгово- ры, как при этом выживать и так далее. Всё вываливается за пределы данного монолога в какую-то вот такую ситуацию… У Достоевского ни одной ситуации нет нормальной. Всё или надумано, или фантастически невыносимо.
Вот два пути. А то, что Александр Потёмкин идет по пути Достоевского, также нормально. Как и то, что еще очень большое количество писателей идут по пути Толстого. Это два крыла русской прозы. Применительно к Александру Потемкину вопрос стоит так. Всё, что он делает, как конкретно мыслящий человек с уникальным жизненным опытом. Не буду рассказывать. Какой это опыт. Кто знает, тот почувствовал. На все эти вопросы у него есть ответы. Но когда речь идет о том, откуда возникают эти вопросы, эти бытийные вопросы, эти метафорические вопросы. О том, почему человек так глуп? Зачем Бог создал такого человека? С тем, чтобы человек Богу вернул эти знания. Или наоборот, чтобы это утонуло где-то. Нет ответа на эти вопросы. Они по-русски называются - проклятые. Нет на эти вопросы ответа ни у Потёмкина, ни у Достоевского, ни у нас с вами. Это и есть та загадка бытия, которая никогда не будет отгадана, на то она и существует. А конкретные пути к ней - какие угодно могут быть. Истина неисчерпаема, исчерпаемы только правды, которые сталкиваются на пути к этой истине. Ну, например, если взять этот замечательный эпизод, с тем, что государство, имея все деньги практически у себя, решило устроить рынок. Нет денег, как самостоятельных единиц, которые сталкиваются для того, чтобы высекать здравый смысл. Ничего этого нет. Я вас спрашиваю: за тысячу лет русские люди на этой равнине когда-нибудь имели что-нибудь, кроме единого гигантского государства?! Да, они имели большое количество отдельных княжеств и бесконечных драк. Драка, междоусобица, из которых не было выхода, пока не пришли татары и научили нас государственному мышлению. И с тех пор - только государственное мышление. Всё остальное - это попытки развести гусей там, где нет корма…