Газета Завтра 869 (28 2010)
Шрифт:
— Нет, но, может быть, сначала надо сделать жизнь хорошей в своей стране?— ответил журналист, забыв добавить, что отнюдь не "любой человек" ездит сейчас за границу, отнюдь, и даже не о "хорошей" жизни хочется думать, а хотя бы о более или менее безопасной, и если говорить конкретно, уж наверняка никуда не поедут больше 156 посетителей ночного клуба "Хромая лошадь" в Перми, 75 сотрудников Саяно-Шушенской ГЭС, 100 шахтёров шахты "Распадская"... А вот в последние лет тридцать Советского времени действительно ездили все, кто хотел, кроме разных засекреченных. И первым среди них был сам Евтушенко, посетивший 96 стран.
КОНСТИТУЦИЯ — ПОСЛЕДНЕЕ ПРИБЕЖИЩЕ НЕГОДЯЕВ
— А как же тогда конституция, в которой записаны права человека? — урезонивает поэт собеседника.
Ну, это для них сахарная косточка — права человека и конституция. То есть для него на первом месте не живая жизнь, не люди, а законы, параграфы, "правовая база". И это поэт! Но ведь куда важнее, чем право путешествовать по Куршевелям, насущные права на жизнь, на труд, на жилье, на учёбу, на медицинское обслуживание — где они в новой конституции и в новой России? Такая мелочь поэта не интересуют, он мыслит глобально:
— Существует угроза столкновения США и России? Нет!
Прекрасно. А существовала угроза столкновения США и Кореи? Нет. А США и Вьетнама? Тоже нет. А США и Югославии, Афганистана, Ирака? Нигде не существовала угроза, но везде произошли все эти "столкновения". Что, перечисленные царства-государства из-за океана, с другого бока земного шара напали на малютку США? Увы, не совсем так... Не похоже это на попытку испанской Непобедимой армады проучить соседнюю Англию. Притом ведь вроде нечем особенно и поживиться-то в некоторых из этих стран. А в России?.. Я уж за давностью времени не спрашиваю поэта, чего ради его земляки-оклахомцы в 1918 году приперлись на наш Дальний Восток. А, маэстро?
Помните, как однажды в молодости встретились мы в мастерской Ильи Глазунова тогда ещё не в Калашном переулке и, разумеется, не на Волхонке, а где-то на окраине Москвы? И потом вы с Галей подвезли меня на своём "Москвиче" до Смоленской площади, где я тогда жил. В ту пору я много печатался. И помню, вы поинтересовались: "Должно быть, много зарабатываете?" Понятный интерес. Вот и земляки ваши, родимые оклахомцу, проявили подобный интерес к нашему Дальнему Востоку: сколько там можно заработать с помощью пушек и пулемётов?
Но поэту такие доводы — по барабану. Он говорит, что вот есть у него в Оклахоме один ученик, который в 18 лет прочитал "шесть основных книг Достоевского". Каких — неизвестно. Но уж наверняка тут были и "Братья Карамазовы", и "Преступление и наказание", и "Идиот", и "Записки из мертвого дома"... Но не рано ли, в восемнадцать-то? Впрочем, это его дело. Главное вот что: "Если в Америке будет больше таких мальчиков, то войны между нашими странами не будет". О, святая простота с примесью благоглупости! И это в 75 лет после того, как побывал в 96 странах и приобрел поместья по обе стороны океана! Во-первых, "больше таких мальчиков" — это сколько? Во-вторых, да неужто немцы в сорок первом году напали на нас только потому, что плохо знали русскую литературу? А вот если бы выучили наизусть "Дядю Степу" — да? 75 лет...
КОММУНИСТ И АНТИКОММУНИСТ В ОДНОМ ФЛАКОНЕ
Вот что ещё очень интересно. Евтушенко уверяет, как мы видели, что никогда он не был антикоммунистом. Есть 17 способов доказательства обратного. Приведу только три.
Первое. Поэт заявил: "Моя мать коммунистка, ОДНАКО, она честнейший человек" (МК,17.6.08). Кто другой мог это сказать, кроме лютого антикоммуниста? Но бедная мама...
Второе. 4 ноября 1970 года я записал в дневнике: "Позавчера встретил Солженицына. На станции "Маяковская" спускаюсь на эскалаторе, а он поднимается. Надо, думаю, вернуться, ведь ни разу в жизни не видел лауреата Нобелевской премии в натуральном виде. Поднялся наверх. Вижу, он стоит у турникета, вроде замок у портфеля поправляет. Портфель здоровый, новенький и туго набитый. Уж не долларами ли?.. Сразу подойти не решился. Думаю, на улице лучше будет.
Одет он хорошо, современно: добротные зимние ботинки, узенькие штанишки, короткое светлое пальтецо переливает разными оттенками, на голове меховая шапка... Идёт ходко, шагает через две ступеньки вверх, должно, торопится.
Вышли мы на улицу Горького. Пошли к Пушкинской. Тут где-то возле магазина "Малыш", т.е. в самом начале пути я поравнялся с ним и окликнул:
— Александр Исаевич?
Он встрепенулся, посмотрел на меня несколько мгновений и говорит:
— Извините, что-то не припомню.
Мне это показалось странным. Ведь когда на обсуждении в Союзе писателей его "Ракового корпуса" я в перерыве подошел к нему первый раз, то, не успел я представиться, как он сам воскликнул:
— Бушин!
Я удивился и спросил, как он меня узнал.
— Да ведь в журнале, где ваша статья обо мне, была фотография.
Это не уменьшило моего удивления: фотография в "Подъёме" была с марочку, и я там без бороды, а сейчас подошел с бородой. "Ну и хваткий глаз!", — подумал тогда. Узнал он меня и позже около "Пекина". А тут — не узнаёт! Видимо, сейчас все знакомые и всё человечество делятся для него на две противоположные половины: одни поздравляют его с только что полученной премией, другие не поздравляют. В те несколько мгновений, что внимательно смотрел на меня, он ещё и выжидал: вот брошусь я жать ему руку и поздравлять. Тогда бы он, конечно, признал меня. А я не бросился, и это с самого начала определило его отношение ко мне. Я назвался и напомнил, что вот здесь неподалёку мы уже встречались
— Да, да, вспомнил он,— но руку, как тогда, всё-таки не протянул. — Где печатаетесь? — вдруг спросил.
— В "Советской женщине".
— В "Советской женщине"? — недоуменно переспросил он.
— Да, — сокрушенно подтвердил я.
— Какая у вас линия? — с прокурорской прямотой спросил он.
"Ни фига себе вопросик!" — подумал я. А какие они, линии, есть и сколько их: советская? Антисоветская? Русофильская? Антисемитская?.. Я начал лепетать что-то в том духе, что время сложное, в одном слове свою позицию не выразишь...