Газлайтинг
Шрифт:
— Без тебя будет намного лучше, — из-за химии в её организме голос звучит без эмоционально, но она бы не только хотела выкрикнуть, она бы еще и плюнула этому подонку в лицо. Она бы запихнула в него все то дерьмо, что сейчас было в ней, и на прощанье вместо поцелуя подарила бы пощечину, так что б звезды полетели и птички запели. Вот, как она любила его.
— Ты… ты ведь узнаешь меня, правда? — прячет выбившуюся прядь ей за ухо, переводит беспокойный взгляд на доктора. — Она ведь узнает меня, доктор?
Руки у неё немного трясутся от волнения, но точно не от стопки текилы и страха. Бояться-то
— Я хочу развод, Кай, — ей откровенно все равно, как он воспринимает информацию: старается не смотреть ему в лицо. Просто кладет на столешницу сумку и несколько папок, наливает в стакан воды.
— Чего ты хочешь? — перестает жевать, откладывая вилку. — С чего это?
— Я хотела ошибаться на твой счет, но не могу, — делает глоток, отворачиваясь к стене и все еще игнорируя его взгляд. — Хрен с ним, с тем вечером. Помнишь Мексику, наш медовый месяц в Канкуне? — вырывается нервный смех, она и тогда была глупой, её псевдо-любовь была не более, чем покрытием розовых дешевых очков. — Так вот, я вспомнила: эта шлюха ведь тоже там была. Вы были там вместе. Выродок!
Стакан разбивается о стену, осколки разлетаются по плитке. Бонни злится, она психует, она жалеет, что не разбила бокал о его противную рожу. Тогда бы, наверное, было спокойнее.
— Детка! — подрывается с места, бежит за ней в спальню.
— Отвали, — пытается отмахнуться, когда он едва хватает её за руку, но получается плохо. Она почти кричит, чтобы он отпустил её, но вместо этого Кай разворачивает к себе, смотрит в её глаза и тяжело дышит. В его взгляде… растерянность? Она знает его, как облупленного. Это уже не Кай Паркер.
— Бонни, мы никогда не ездили в Канкун, — твердо говорит он.
— Да ты издеваешься надо мной!
Вырывается из его хватки, забегает в спальню и замирает, когда замечает, что над их кроватью больше не висит фотография, сделанная на побережье в свадебном путешествии. Она должна была быть в белом легком платье, а он в белых джинсах и голубой рубашке — они должны были изображать счастье, любовь, беззаботность… Но вместо этого она смотрела на обыкновенное фото, сделанное на фронтальную камеру.
— Бонни…
— Заткнись.
Она опрометью бросается к ноутбуку, открывает папки с фото, листает, листает, листает… Её пальцы трясутся, внутри неё все переворачивается, завтрак вот-вот норовит выбраться наружу. Дышать сложно, каждый вдох она делает громко. Из груди вырывается сдавленный стон, когда она листает фотографии и не находит Канкун. Она… она находит кое-что абсурдное, несуразное, то, что никак не вяжется с её воспоминаниями.
— Где Мексика? — поворачивается к нему, толкает в грудь. — Куда все подевалось? — на её глазах блестят еле заметные слезы.
— Малышка, мы не ездили в Мексику, — он аккуратно подходит к ней и, пока она растеряно смотрит куда-то сквозь него, обнимает. — Мы были в Париже, детка.
Внутри у неё — истерика, но Бонни рыдает тихо, ей
— Я заберу тебя домой, обещаю, — его рука нежно скользит по её бледной щеке, он берет её неподвижную руку, сжимает в ладони холодные пальцы. Это выглядит со стороны как проявление беспокойства, но на деле она чувствует, как ногтями он впивается в кожу, а в его озабоченном взгляде сверкает угроза.
Он заберет её домой. Он заберет её тихой, безучастной, податливой и закроет где-то за городом, в одном из пустых домов, оставит гнить её с нянькой. Она ведь никогда уже не сможет вернуться к прежней жизни, её безумие граничит с шизофренией. Так, по крайней мере, говорят доктора. Бонни думает, что, если он и вынесет её отсюда, то только ногами вперед. По доброй воли больше никогда с ним не пойдет.
— Не хочу, — шепчет она, пытаясь вырвать руку с его нежно-грубой хватки. — Ты — само воплощение ада.
— Мне жаль, — слышится где-то сзади, доктор позволяет себе встрянуть в этот «насыщенный» диалог между мужем-женой, которые таковыми, как оказалось, никогда и не были, — возможно, лечение однажды подействует. Шизофрения…
— Это газлайтинг! — прерывает его Бонни, резко отклоняясь от мужа и даже находя в себе силы встать на ноги. Невыносимо слушать бред, которым её кормили каждый день на завтрак, обед и ужин.
Однажды она подслушала разговор двух стажерок в больнице, они обсуждали газлайтинг. Тогда Бонни убедилась в точности своих воспоминаний, но… «психологические манипуляции не имеют место быть, вашему расхождению с реальностью есть свидетели…». Бонни Беннет знала, что Кай Паркер — ярковыраженный социопат. Кай Паркер должен сидеть на её месте, Кай Паркер, Кай Паркер… он — безумен. Но одной её убежденности было недостаточно. Больше никто ей не верил, для всех она — сумасшедшая. Для всех, кроме себя самой.
Бонни Беннет.
К риску шизофрении ей добавляли киберхондрию.
— Эй, — он делает попытку подойти к ней, он протягивает к ней руку, но она только отходит назад, создавая барьер. Подойди он еще ближе, её стошнит — прямо на его дизайнерские туфли. — Мне так больно видеть её такой, — поворачивается к доктору.
— Ненавижу!
Бонни больше не может терпеть, в Бонни лопнул пузырь, а из него вытекает презрение, ярость, желание убить его и быть свободной. Свободной от Паркера. Она толкает своего псевдо-мужа, бьет его по лицу, кричит, проклинает. Он, на удивление, мужественно терпит истерику и стоит столбом, позволяя лепить себе пощечины. И вот уже через мгновение её держит врач, блокируя её попытки как можно сильнее ударить. Она понимает, что сама себе подписала приговор — это точно так же отображается в глазах Кая — они улыбаются, но улыбаются только для неё одной.