Геббельс. Адвокат дьявола
Шрифт:
Возможно, неважное качество статей Геббельса объяснялось тем, что теперь он мог диктовать их в спокойной обстановке, а не писал их «на едином дыхании». Но для читателей особой разницы уже не было, немцы стали всеядны. Никогда еще Геббельс не испытывал такого циничного презрения к народу, как в первые годы нацистского правления. С другой стороны, это было время, когда перевооружение Германии сказывалось на всех отраслях национальной промышленности. Несведущий в экономике обыватель радовался и обретал уверенность, когда читал волшебную геббельсовскую статистику. Вероятно, можно предположить, что в те годы немецкий народ безусловно поддержал бы гитлеровский режим, даже не будь Геббельса с его министерством пропаганды.
6
Была
Так пропаганда стала вещью в себе, довлеющей над действительностью. И эта поддельная действительность состояла преимущественно из лозунгов. Геббельс изобретал их сотнями, а его пропагандистская машина вколачивала их в головы немцев. Первым лозунгом был «Пробудись, Германия!», затем последовали «Наша беда – евреи!», «Народу необходимо жизненное пространство!», «Кровь и грязь!» и так далее. По мере распространения пропагандистских лозунгов немцы все больше удалялись от настоящей жизни и все глубже погружались в геббельсовскую действительность, созданную тотальной пропагандой.
К концу 1937 года были проложены первые 2500 километров шоссейных дорог рейха. Такое достижение побудило Геббельса выступить с речью под названием «Дороги Адольфа Гитлера». Она пользовалась успехом, и ее называли увертюрой к миру, хотя было очевидно, что в случае войны сеть шоссейных дорог крайне необходима для быстрой переброски моторизованных войск.
За неделю до этого Муссолини покинул Лигу Наций.
7
Теперь Геббельс вел такой же роскошный образ жизни, как Геринг или Риббентроп. Он тратил безумные деньги на себя лично. Его гардероб состоял из доброй сотни костюмов, и полные комплекты одежды всегда и везде были в его распоряжении.
По меньшей мере дважды в день он менял рубашку и белье, но еще чаще – обувь. По свидетельству секретарей, у него было сто пятьдесят пар обуви из самых разнообразных материалов и всех мыслимых фасонов и расцветок. Его любимым цветом был белый. Летом, везде, где только было можно, он появлялся в белом льняном костюме, белых туфлях и носках. Белая одежда выгодно оттеняла его смуглый цвет кожи. Его круглогодичный загар был искусственным: не менее часа в день он проводил под кварцевой лампой, благодаря чему всегда выглядел человеком, только что вернувшимся с отдыха на горнолыжном курорте или пляже. Лишь в последние недели перед смертью ему стало не до загара.
Геббельс любил окружать себя красивыми людьми. Он терпеть не мог невзрачных, бледных секретарш и требовал, чтобы они выглядели холеными и хорошо одетыми. Он также ненавидел тех, кто непрестанно рассуждал о том, что предназначение женщины – кухня и дети. Его чувства оскорблял вид большинства
«Некоторые люди – я имею в виду тех, у которых жизнь позади или которым и жить не стоит, – денно и нощно читают нам проповеди во имя революции. Однако их мораль не имеет ничего общего с подлинной моралью… Они сами себя возвели в сан судей и с завидной настойчивостью суют свой нос в частную жизнь других. Как бы им хотелось учредить по всей стране комиссии по надзору за целомудрием и смаковать любовные истории мюллеров и шульцев. Дай им волю, они мигом превратят национал-социалистическую Германию в нравственную пустыню, где будут царить доносы, грязные сплетни и вымогательство».
Геббельс не имел ничего против косметики, и тем не менее для него стало открытием, что и Магда ее употребляет. Как-то раз он застал жену за макияжем и удивленно спросил: «Дорогая, с каких пор ты пользуешься косметикой?» На что она безмятежно ответила: «Я всегда ею пользовалась, милый».
Во всем, что касалось женских ухищрений, он оставался наивным, как ребенок. Однажды они отдыхали на балтийском курорте Бад-Хейлигендамм. Геббельс долго оглядывал женщин на пляже и вдруг взорвался, обнаружив, что почти все они блондинки. «Я бы принял специальный закон и запретил женщинам обесцвечивать волосы перекисью водорода!» – сердито сказал он. Все смущенно умолкли – Магда тоже не была натуральной блондинкой, да и обе киноактрисы, в компании которых они отдыхали, пользовались краской «Нордик» из салона красоты. По словам матери Магды, Геббельс так никогда и не узнал, что волосы его жены были крашеными.
Домашняя экономия Магды граничила с крохоборством, хотя Геббельс больше не испытывал финансовых затруднений. Магда экономила на всем, на чем было можно и на чем было нельзя: детей одевали со спартанской простотой, прислуге не оплачивали отпуск, питались скудно и невкусно. Доходило до того, что иногда почти всю неделю на столе не появлялось ничего, кроме жареного картофеля и селедки. Геббельсу было все равно, что он ест, к тому же он отличался скверным аппетитом. Однако угодить гостям было не так легко. Из-за убогого и скудного угощения дом Геббельсов пользовался дурной славой, и многие звезды берлинской сцены и кино, приглашенные к ним на обед, предпочитали загодя перекусить у себя дома.
Магда вскоре догадалась, что их званые вечера не пользуются особой популярностью, но неблагоприятная атмосфера возникала не только и не столько из-за плохого угощения. Главная причина крылась в том, что Геббельс словно умышленно пытался поставить своих гостей в неловкое положение. Всякий раз он предлагал поиграть в викторину и старался выставить напоказ чье-нибудь невежество. А кто не мог похвастаться знанием истории Германии, так это юные киноактрисы.
Однажды известная дива Йенни Юго не смогла назвать имя одного из прусских королей. Геббельс с нескрываемым злорадством смотрел на смутившуюся актрису, словно учитель, уличивший нерадивого ученика. Позже фрау Юго призналась: «Я знала его имя, прекрасно знала, но боялась, что он не ариец. Вот и решила, что лучше промолчать».
8
Геббельс очень любил театр. «Он всего лишь несостоявшийся актер», – сказала о нем одна известная актриса.
Теперь он стал полновластным владыкой драматического театра. Через несколько недель после вступления в должность министра пропаганды он объявил о грядущих важных переменах. «Великая дробь барабанов, возвещающая начало новой эры, не должна стихать у портала театра, она должна быть слышна и в зале, и даже на сцене, – громогласно заявил он. – Я отвергаю лозунг интернационального искусства».