Генерал-адмирал. Тетралогия

Злотников Роман Валерьевич

Я скрипнул зубами. Черт, неужто придется делиться? Ой как не хотелось бы… Да и вообще, если бы эти недоумки знали, что ужеполучили себе столько золота, сколько в той истории, о которой здесь знал только я, они получили за пятнадцать лет эксплуатации рудников в остаточный период своей независимости, то… Да ничего! Точно так же косились бы и считали денежки в чужом кармане. Ладно, нечего горевать. Я — здесь, и надо приложить все усилия, чтобы хоть немного продлить себе период наибольшего благоприятствования. Да-а, судя по всему, мне в этом году придется провести здесь не менее четырех месяцев, активно обольщая, убеждая, уговаривая и рассовывая взятки и подарки. Вот черт — дома-то столько дел, а я тут застряну…

Неделю я мотался по

приискам и шахтам, инспектируя разработки, посещая склады, а также таверны, магазины, парикмахерские и игорные заведения. А вечерами сидел за отчетами, счетами и финансовыми выкладками. Удалось раскрутить и прижать к ногтю восьмерых жуликов из числа сотрудников моей компании, которые брали с предпринимателей, кроме арендной платы и корпоративных выплат, еще и дополнительные поборы, но уже в собственный карман. Ну прям санэпидстанция, блин, пополам с пожарными! Впрочем, служба Канареева вылавливала в месяц по пять-шесть таких деятелей. Низовой-то персонал был набран с бору по сосенке, по большей части из числа переселенцев, самостоятельно добравшихся до Трансвааля после открытия здесь золота. А это в основной массе были люди с авантюрным складом характера и довольно размытыми моральными устоями. Так что текучка персонала, особенно в подразделениях, связанных с розничным рынком, была страшная. Но в общем и целом все шло хорошо. Особых проблем и скрытых опасностей я не выявил и спустя неделю с относительно спокойной душой уехал в Преторию Филадельфию, где ринулся в местный водоворот.

Я мотался по встречам, давал обеды, ужины, балы и благотворительные вечера. Я раздавал взятки, причем не золотом, которого в Трансваале теперь было хоть задницей ешь, а фунтами стерлингов, франками, марками. Некоторые даже начали брать в русских рублях и совершенно экзотических для здешних мест американских долларах, а также «борзыми щенками» в виде английских ружей, наборов трубок, драгоценностей и всякой мелочи типа кельнской воды, [45] отрезов тканей и резиновых сапог. Очень хорошо пошли керосиновые лампы, заменившие используемые в семьях для совместного чтения Библии толстые свечи. В итоге рынок для керосина, вырабатываемого из добываемой на моих бакинских приисках нефти, увеличился. Тем более что в следующем году должна была заработать первая очередь моего (ну, с партнерами, конечно) строящегося нефтеперерабатывающего завода.

45

Eau de Cologne — в буквальном переводе с французского «вода из Кельна», одеколон.

Я сидел с бурами на совместных молениях в молитвенных домах, я выезжал с мужчинами на отстрел обезьян, портящих посевы, я почти перестал мыться, поскольку мытье ублажает тело, а телесное — от лукавого, я носил только строгую темную одежду, переодеваясь во что-то более элегантное лишь к какому-нибудь приему или балу, а сразу после него облачался в старые, грязные и специально нестираные тряпки и снова забирался в седло, чтобы мчаться куда-то на другой конец страны и внимательно слушать, что мне будет вещать очередной Исайя или Изеккиль или Яаап. Потому что эти Исайи, Изеккили и Яаапы были главами самых влиятельных семей в своей местности и мне нужна была их поддержка. Или как минимум нейтралитет.

Я расстроенно качал головой и поддакивал, когда мне жаловались, как испоганился мир, как непотребно стали вести себя люди, как распустилась молодежь, как все больше женщин впадают во грех, начиная одеваться непотребно ярко. Здесь я частенько подкладывал язык, легким намеком указывая на пагубность примеров, которые демонстрируют некоторые иностранки… Я безропотно и с видимым удовольствием хлебал грубую похлебку, подаваемую на стол в бурских семьях, ибо незачем развращать себя, превращая пищу, которая нужна, только чтобы поддерживать в теле возможность тяжко трудиться, как это завещал Господь, в удовольствие. И мало-помалу это начало приносить плоды. Настроение буров по отношению ко мне постепенно менялось на более благосклонное. Когда я, запыленный, в своей грубой одежде, проезжал по улицам бурских поселений, меня стали окликать, степенно расспрашивать о делах, делиться своими новостями, приглашать за

стол. Кое-где меня уже начали именовать «настоящим буром». А вот у миссис Лоутон дела шли все хуже и хуже. Все вокруг, в том числе, возможно, и благодаря моим усилиям, как-то внезапно вспомнили, что она женщина. К тому же откуда-то стало известно, что ее муж погиб на дуэли «из-за того, что она повела себя с посторонним мужчиной недостойно леди» (клянусь, я не имел к этому никакого отношения, хотя за Канареева не поручусь…). Ее лавочки начали пустеть, над теми, кто у нее работал, стали смеяться, так что к марту 1891-го мы вернули себе три четверти потерянного. Да еще и внедрились в те поселения, где ранее наших магазинов не было. Впрочем, это явилось следствием не только моих подрывных действий, но и изменения моей торговой политики. Я был вынужден сократить долю русских товаров в номенклатуре Русско-трансваальского торгово-промышленного общества до сорока процентов и тоже начать завозить и европейские вина, и хамон, и бельгийский шоколад. Короче, все то же самое, что везла компания Эшли. Так что все вроде как пошло на лад. Но я знал, что должен буду вскоре уехать, а эта женщина останется здесь. И прекрасно представлял себе, насколько она может быть опасна. Так что, несмотря на все мои успехи, проблему нашей с ней войны надо было решать. Причем до моего отъезда и радикально…

Отряд из шести всадников добрался до отдаленной усадьбы к двум часам ночи. Господский дом в окружении дворовых построек представлял собой двухэтажное здание, обнесенное по периметру широкой террасой, а на уровне второго этажа — чуть менее широким балконом. Старший отряда всадников, бывший казачий младший урядник, вскинул руку, прислушиваясь, а потом мотнул головой:

— Всё, слазьте. Дальше пешими пойдем. Там во дворе ночью сторож-арап ходит, не дай бог услышит что…

Когда все шестеро добрались до построек, младший урядник осторожно выглянул за угол, нырнул обратно и молча указал подбородком на двух казаков. Те так же молча развернулись к другому казаку. Тот выудил из сумки кусок хлопковой ваты, полулитровую бутыль темного стекла, открыл ее, капнул на вату и передал казакам. Спустя мгновение те бесшумно исчезли в темноте.

— Все, спит, — тихо доложил один, вернувшись минут через пять, и удивленно хмыкнул: — Эк штука какая — фир-то энтот. Только разок дернулся — и все, готовый.

Младший урядник кивнул и обернулся к одному из членов отряда:

— Вы, это, ваш сочсво, маленько тут обождите. Нам еще надобно тут кухарку и конюха усыпить. А уж потом мы вас до балкона-то докинем. А то, можа, дверь выбить? Мы ласково. Тут замок-то хлипкий — от зверья токмо. Не шумно будет.

Я отрицательно мотнул головой, злясь на себя за свой собственный план. Блин, в мои-то здешние сорок один лезть к женщине в окно, как какой-то студент… Но придумать что-то оригинальное, чтобы, во-первых, удивить и тем вывести женщину из состояния бешенства, в котором она скорее всего находилась, и во-вторых, оставить факт нашей встречи в тайне, я не смог. Совсем, видно, мозги набекрень свернулись из-за старательно соблюдаемого бурского образа жизни.

Сигнал о том, что все в усадьбе, кроме ее хозяйки, крепко спят, благодаря эфиру, пришел еще минут через пятнадцать. Я поднялся, глубоко вздохнул и двинулся к террасе, где меня уже ждали три казака. Рывок — и я на балконе. Я никогда не занимался ни боевыми единоборствами, ни паркуром, ни акробатикой, ни страйкболом — короче, ничем, что могло бы мне сейчас помочь, — предпочитал другие способы самореализации и повышения самооценки. Но за последние три с лишним месяца, большую часть которых провел в седле и в дороге, я заметно окреп и сбросил лишний вес. Так что маршрут до угла дома и два окна я преодолел довольно ловко и тихо.

Искомое окно было открыто. Я выпрямился и достал керосиновую лампу из сумки, несколько раз чиркнул зажигалкой (здешние кремни ужасно крошились), зажег и, наклонившись к окну, сдвинул в сторону москитную сетку. Забравшись внутрь, я снова задернул сетку, оглядел спальню, стараясь не поворачивать голову в сторону кровати, подошел к открытому бюро, аккуратно убрал разбросанные бумаги, поставил горящую керосиновую лампу, потом перевернул легкий венский стул спинкой к столу, сел и уставился на дуло револьвера, нацеленное мне прямо в лоб.