Генерал армии мертвых
Шрифт:
В этом нежном хрустальном звоне, думал он, был и грохот пушек, и стрекотание пулеметов, и скрежет штыков, и позвякивание солдатских котелков поздно вечером, в час, когда раздают ужин. Все было в этом нежном звоне, и все это услышали, потому что не услышать это было невозможно.
Он почувствовал резь в глазах от яркого слепящего света прожекторов и стал выбираться из толпы. Лучи прожекторов метались то вверх, то вниз, а иногда начинали шарить прямо по лицам людей, и люди обеспокоенно оглядывались, отворачивались от яркого света.
Генерал пошел
Ему вспомнилось, как они сидели за столом, друг против друга, представители двух народов и государств, и между ними стояли только бутылки с напитками и вазы с фруктами.
И это все, что нас разделяет? — спросил себя генерал, когда они подняли бокалы в первый раз. Только эти бутылки с красивыми этикетками и эти свежие фрукты, собранные в прибрежных садах и виноградниках? Ему вспомнились сады и виноградники, окутанные вечерним туманом, которые темнели вдоль белых, освещенных лунным светом дорог. Где-то далеко лениво лаяли собаки. А еще дальше мерцал пастуший костер.
— Вам телеграмма, — сказал ему портье, протягивая ключ от номера.
— Благодарю!
На желтой бумаге стоял небольшой красный штемпель «срочная».
Он вскрыл телеграмму и прочитал: «Узнали об окончании благородной миссии пожалуйста сообщите полковнике Семья Z».
Кровь ударила ему в голову. Он все же постарался сохранить спокойствие. Не спеша подошел к лифту, поднялся наверх к себе.
И зачем тебе только взбрело в голову связаться со всем этим, спросил он себя, глядя в зеркале на собственное отражение. Лицо у него было бледным, осунувшимся, на лбу три глубокие морщины, средняя подлиннее, а две другие покороче, словно черточки, нарисованные стенографисткой в конце доклада.
Ты устал, сказал он себе, ты смертельно устал.
Он вошел в комнату, включил свет, и первое, что бросилось ему в глаза, был маленький горец, бивший в барабан, он стоял на тумбочке, на огромной груде писем и телеграмм.
Генерал лег и попытался заснуть.
На улице гремел салют. Разноцветные отсветы проникали сквозь жалюзи в комнату, разрезанные на узкие полоски, цветные блики кружились по потолку и стенам. И ему снова вспомнилось, как в военном штабе двадцать с лишним лет назад он вместе с другими сидел за длинным столом военно-медицинской комиссии. Члены комиссии из рук в руки передавали рентгеновские снимки призывников, рассматривали их на свет, и темные кости крутились — вот так — над их головами, а потом кто-то устало и безразлично произносил: «Годен». Они обычно говорили «годен» даже в том случае, если между ребер было небольшое пятнышко. Только когда пятна были слишком большими и не заметить их было невозможно, они бормотали: «Не годен». Они сидели за этим длинным столом, и весь день призывники с бритыми головами отправлялись отсюда прямо в казармы, а оттуда на войну, которая только-только началась.
Полоски света, разрезанного жалюзи, скользили над головой, и он закрыл глаза, чтобы их больше не видеть. Но как только он закрывал глаза, он еще отчетливее видел перед собой огромную пустую комнату и растерянных призывников, стоявших перед длинным столом, совершенно голых, похожих на большие белые свечи.
Генерал встал. Пора было ужинать. Он выглянул в коридор и спросил, где священник. Ему сказали, что тот куда-то ушел. Тогда он вернулся в номер и спросил по телефону у портье, у себя ли генерал-лейтенант.
Не успел он выйти из комнаты, как натолкнулся в коридоре на генерал-лейтенанта.
— Я как раз направлялся к вам, портье мне сказал, что вы у себя.
— Заходите, пожалуйста, — сказал генерал, возвращаясь.
— Мне кажется, вы собирались уходить.
— Да, но это не имеет значения.
— Может, лучше спустимся вниз, в зал?
— Как вам будет угодно, — сказал генерал.
Внизу, в холле, было так же оживленно, как и утром, оба телефона трезвонили не переставая.
— Похоже, продолжают прибывать делегации, — сказал генерал-лейтенант.
В ресторане они с трудом отыскали свободный столик в углу. Из окна был виден бульвар и гуляющие по нему люди; отсветы салюта падали на головы людей и на темные деревья парка, словно густой цветной снег, затем они гасли, и на улице становилось еще темнее, чем раньше.
Генерал заказал фернет, генерал-лейтенант — коньяк. Снизу, из таверны, доносилась музыка.
Они чокнулись и выпили. Потом долго молчали. Генерал снова наполнил рюмки. Это было для него проще, чем начать разговор.
Снаружи грохотал салют, и разноцветные блики мелькали в окне.
— Празднуют победу, — сказал генерал.
— Да.
Они смотрели в окно — небо вдруг вспыхивало, словно гигантская багровая каска, которая начинала переливаться всеми цветами, затем бледнела, остывала и растворялась в ночном мраке.
— Ну и работенку на нас взвалили, — сказал генерал.
— Это хуже, чем война, — сказал генерал-лейтенант. — Я был на войне, но это еще хуже.
Генерал взглянул на пустой рукав, засунутый в карман мундира.
Можешь и не говорить, что ты был на войне, подумал он.
— Эти кости — квинтэссенция войны, ее суть, очищенная от всего случайного, — сказал генерал-лейтенант. — Это словно осадок, выпадающий на дно сосуда в результате химической реакции.
Генерал печально улыбнулся. Они наполнили рюмки. Из таверны доносилась музыка.
— Вы слышали о том, что у ныряльщиков за жемчугом разрываются легкие, если они опускаются слишком глубоко? Так вот, у нас разорвалась душа.
— Это верно, душа у нас разорвалась.
— Мы устали, — сказал генерал.
— Мне тоже так кажется.
— Воевать в горных условиях очень тяжело, — сказал генерал. — Особенно в таких горах. Я начал было изучать этот вопрос, но бросил. Возникает слишком много сложнейших проблем.
Генерал-лейтенант кивнул.
— А если бы это была настоящая война? — продолжал генерал. — Тогда, может быть, через двадцать лет искали бы нас.
И у тебя, кроме руки, не хватало бы еще кое-чего, подумал он.