Генерал Багратион. Жизнь и война
Шрифт:
Но и мародерство обыкновенное, без патриотического уклона, не прекращалось в течение всего похода армии. Кутузов, прибывший в армию в августе 1812 года, сразу же заметил непривычно раздутые ранцы идущих мимо него русских солдат («Ранец — солдатский братец»). В его приказе было отмечено, что главнокомандующий «заметить изволил, что солдатские ранцы нагружены слишком необыкновенно, от чего и должно полагать, что в оных помещается гораздо больше положенного»25. Поэтому Ермолов приказал: «Всем начальникам полков осмотреть ранцы и наблюдать, дабы нижние чины ничего, кроме самого необходимого, в оных не имели»26. Заботясь «о сохранении сколько можно спокойствия в столице», Кутузов срочно послал приказ начальнику Московского ополчения генералу И. И. Маркову, в котором писал, что «мародерство, вкравшееся в армию, усилилось так», что возникла угроза благополучия жителям Московского уезда и самой столицы, для чего ополченцам тотчас ловить появившихся в окрестностях Москвы мародеров. 19 августа Кутузов сообщал императору, что за один день было поймано около двух тысяч мародеров — солдат регулярной армии, и против «сего зла приняты уже строжайшие меры»27.
Строевых солдат еще
Мародерство в русской армии усилилось особенно noaie Бородинского сражения. Император Александр, получая со всех сторон жалобы на солдат русской армии, которые в своей стране вели себя хуже завоевателей, был вынужден прислать в армию 29 сентября специальный приказ. В нем были весьма суровые, даже жестокие слова в адрес героев Бородина: «К великому прискорбию моему слышу я, что есть между вами недостойные вас сотоварищи ваши, которые, отлучаясь самовольно от команд своих, шатаются по деревням и лесам под именем мародеров — имя гнусное, никогда не слыханное в русских войсках, означающее вора, грабителя, разбойника. Должно ли почтенное имя защитника веры и отечества оскверняться сими презренными именами? Россия — мать ваша, что ж может быть преступнее как, видя ее расхищаемую врагами, не только не защищать ее, но еще вместе с ними грабить и собственными руками раздирать утробу своей матери? Тяжкий грех сей не отпустится никогда, ни в сем веке, ни в будущем». К приказу был приложен уникальный документ — особая присяга с припиской: «Говорить громко в присутствии облаченного в ризу священника». Каждый солдат должен был прилюдно произнести слова этой особой, антимародерской присяги: обещать «не отлучаться от команды никуда своевольно. Не укрываться и не бродить по сторонам. Не грабить и не отнимать ни у кого насильно, ведая, что и неприятель, грабящий и зажигающий, грешит и разбойничает, то кольми паче тот, который, вместо обороны от него, сам собственную свою землю, и братьев своих, разоряемых от врага, еще более разоряет, и Отечество, и царя, и святую веру свою предает»29.
Семнадцатого августа натиск Мюрата оказался настолько силен, что арьергард Коновницына был отброшен к Царево-Займищу и даже соприкоснулся с главными силами армии. Чтобы не ввязаться в общий бой в невыгодном для армии положении, Кутузов приказал отступать к Гжатску. Впрочем, Кутузов был какое-то время в нерешительности: вначале он велел усиливать земляные укрепления на выбранной перед его приездом Барклаем и Багратионом позиции, а потом дал приказ о поспешном отступлении. Может быть, прав JI. Н. Толстой, писавший в романе «Война и мир» (возможно, с чьих-то слов), что Кутузов «не хотел принять позицию, избранную не им». Барклай считал, что Кутузов покинул выгодную позицию по наущению своего окружения, говорившего, «что по разбитии неприятеля в Царево-Займище слава сего подвига не ему припишется, но избравшим позицию»30. В этом можно сомневаться — выбирая здесь позицию, Барклай видел в ней последний рубеж — здесь он действительно предполагал победить или умереть. Кутузов же с самого начала не рассчитывал победить Наполеона, а предполагал отступать дальше, чтобы усилиться за счет находившегося в нескольких переходах резервного корпуса Милорадовича.
Кутузов распорядился, чтобы войска шли налегке, только с парой патронных повозок на полк. 20 августа последовал строгий приказ: «Обозам никаким отнюдь при армиях не быть», от колонн были отосланы генеральские экипажи и вообще весь обоз направлен южнее от дороги31. Одновременно Кутузов попросил Багратиона прислать 15 эскадронов конницы на замену совершенно измотанным войскам 1 — й армии, к которой относились и арьергардный корпус Коновницына, и приписанная к нему кавалерия. Она, по словам Кутузова, «за употреблением оной чрез долгое время… ослабела до того, что на некоторое время нужно отдохновение». Приказание было отдано кстати — войска Коновницына, часто останавливаясь, с трудом сдерживали натиск Мюрата, Понятовского и Даву. С большими потерями полковник К. А. Крейц со своим отрядом, шедший параллельно Коновницыну (он был отряжен от 1-й армии), не дал противнику обойти корпус на Большой дороге справа. Ту же задачу выполнял шедший слева от корпуса Коновницына отряд генерала К. К. Сиверса (от 2-й армии), хотя положение то одного, то другого отряда становилось подчас критическим — французы не давали русским расслабиться ни на минуту. Особенно труден оказался следующий день, 20 августа, когда с самого раннего утра атаки французов шли одна за другой, и войскам Коновницына, Сиверса и Крейца пришлось останавливаться восемь раз, чтобы отразить натиск французской кавалерии и пехоты. После «удержания места… — писал Коновницын Кутузову, — мы всегда принуждены были уступить оное»32. О том же Коновницын сообщал и Багратиону: «Несколько раз удерживали мы место и всегда принуждены были уступать оное, следуя шаг за шагом»33. О том, чтобы остановиться хотя бы на час, передохнуть или сварить кашу, не приходилось и мечтать. Мосты на пути отступления поджигали с огромным риском, буквально за несколько минут до подхода неприятеля. Как-то раз, под Гжатью, случилось так, что французы прорвались уже по горящим настилам моста и попытались отрезать отряд Крейца от основных сил русской армии. Крейцу с его отрядом пришлось, не разбирая дороги, поспешно отступать через поля, овраги, а потом и через реку Гжать. Но солдаты не бросили приписанные к отряду пушки и сумели протащить их на веревках по дну реки. Все эти дни Багратион управлял войсками арьергарда, вникая во все подробности. Его дежурный генерал Маевский вспоминал: «Идет ли часть войск, тащится ли повозка, остались ли казачьи коши — все это издали должен знать Маевский и наизусть сказать князю. Образ моей службы был таков: весь день ехать с князем верхом, на привале писать, вечером начинать работать с Сен-При, продолжая это до 12 часов ночи. В это время встает князь и работает со мной до свету»34.
Двадцатого августа главные силы армии подошли к Колоцкому монастырю. Кутузов дал диспозицию дальнейшего движения всех трех колонн, конечной точкой которого впервые стало село Бородино. Интересно, что почти тотчас эту диспозицию отменили, так как вроде бы признали, что у Колоцкого монастыря можно взять позицию лучше и здесь дать сражение Наполеону. Но после тщательного осмотра решили, что лучше все-таки позиция при Бородине. Кутузов писал Ростопчину, что позиция у монастыря хороша, но «слишком велика для нашей армии и могла бы ослабить один фланг»35. В итоге «армия продолжила отступное движение к селу Бородино, где местоположение представило более к тому выгод»36. Новая диспозиция, оглашенная утром 21 августа, предполагала следующий порядок движения: первая (правая) колонна, включающая армию Багратиона, шла от Колоцкого монастыря по маршруту: село Рожество, Ельня, Шевардино, Алексинка и Бородино. Вторая (средняя) колонна (Дохтурова), состоявшая из 5, 3 и 6-го корпусов 1-й армии, двигалась от Колоцкого монастыря по большой почтовой дороге через деревни Акиншину, Валуеву до Бородина (10 с половиной верст). Наконец, третья (левая) колонна генерала Милорадовича (2-й и 4-й корпуса) отступала от Колоцкого монастыря до Бородина через деревни Просолову, Еремееву, что составляло 13 с половиной верст37. Один из последних приказов Багратиона с марша был дан 20 августа: «Всем корпусам 2-й Западной армии, сваривши каши, выступить сего числа в полдень 12-ти часов в поход в деревню Максимовку обыкновенным порядком»38. Это были последние 12 верст боевого похода, которые в своей жизни совершил Багратион.
После отхода армии от Колоцкого монастыря Коновницын с величайшим трудом сдерживал французов. С какого-то момента счет отступлению пошел буквально на часы. Кутузов просил Коновницына, чтобы тот «с ариергардом держался долже (дольше. — Е. А.) и что для армии нужно 4 часа времени»39. Коновницын, понимая, как важно дать нашим армиям дойти до Бородина и, не теряя порядка, разместиться на позиции, был готов «держаться сколько можно». «Ежели с 1-й позиции буду сбит, — писал он Багратиону, — перейду на вторую и стану там держаться до самой крайности»40.
Багратион внимательно следил за действиями своих войск в арьергарде и, когда увидел, что отряд Сиверса потеснен неприятелем и слишком подвинулся со своей, южной, стороны к основным силам, потребовал, чтобы Сивере перешел в атаку и отбросил неприятеля от деревни Колесники, что и было сделано 21 августа41. Весь день шел упорный бой за эту деревню. Тут было принципиально важно, как уже сказано, «держаться на одной высоте с арьергардом», то есть добиться того, чтобы войска Коновницына, Сиверса и Крейца находились на одной линии и не позволили противнику вбить между ними клин.
Как вытекает из мемуаров Д. В. Давыдова, как раз 21 августа он явился к Багратиону с предложением об организации партизанских отрядов и «объяснил ему выгоды партизанской войны при обстоятельствах того времени». Давыдов довольно убедительно указывал на то, что коммуникации противника растянулись неимоверно, что это дает возможность летучим отрядам маневрировать на огромном пространстве от Москвы до Смоленска. Эффект налетов на коммуникации скоро себя проявит — противник будет испытывать нужду в боеприпасах и продовольствии, а кроме того, появление отрядов воодушевит крестьян и «обратит войсковую войну в народную».
Известно, что в армии серьезно опасались, как бы государь не пошел на мировую с Наполеоном: ведь он уже один раз допустил Тильзит, так почему не может быть повторения? Эта мысль мучила некоторых военных. Ермолов писал Багратиону после отступления от Смоленска: «Боюсь, что опасность, грозя древней нашей столице, заставит прибегнуть к миру»42. Тот же Ермолов писал П. П. Палену 15 августа из-под Вязьмы, что целью Наполеона является Москва, «он думает, что лишь Москва немного в опасности, то и мир подписан в его пользу. Заключение весьма правдоподобное, основанное на известных вам обстоятельствах. Но где такая предусмотрительность, где так верные расчеты, чтобы льзя было не обмануться. Не дай Боже допустить злодеев до Москвы! Но естли завидующая щастию нашему судьба позволит овладеть ею, кажется и то, ко благу нашего народа, не окончит войны нашей, будем защищаться до последней крайности. Обманута будет сволочь его, и продолжение войны, истребление надежды окончания оной, зима, недостатки, все вообще уменьшит силы его, и влекомые обольщением народы, не имеющие ни малейших выгод, собственно им принадлежащих, не только смирятся, но думать должно отстанут многие»43. Сам Багратион в письме к Ростопчину сообщал: «Слух носится, что канцлера потребовали в Петербург (Н. П. Румянцев, сторонник Наполеона, с началом войны уехал в деревню. — Е. А.) и что думают наши, как бы помириться. Чего доброго от Румянцева и Аракчеева все статься может (как неосторожно задел князь Петр своего благодетеля! — Е. А)»44. Напомню, что в другом, выше уже цитировавшемся письме Багратион так комментировал приезд в армию Кутузова: «Я думаю, что к миру он весьма близкий человек, для того его и послали сюда». Мысль эта о человеке, только что заключившем Бухарестский мир, не казалась тогда безосновательной.
Все это служило для Багратиона аргументом в пользу развертывания партизанского движения. В разговоре с ним Давыдов высказал эсхатологическую мысль о том, что Кутузов продолжит тактику отступления, начатую Барклаем, и что «Москва будет взята, мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов… Я теперь обращусь к себе собственно! Если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду с 50 или 60 тысячами моих соотечественников без имя и за пользу чуждую моего отечества — а здесь умру, держа твердою рукою знамя мщения и независимости, около которого столпятся поселяне, ропщущие на насилие и безбожие врагов наших… а кто знает, может быть, и армия, определенная действовать в Индии…» «Князь, — продолжает Давыдов, — прервал нескромный полет моего воображения, пожав мне руку и сказав: “Сейчас пойду к светлейшему и изложу ему твои мысли”».