Генерал в своем лабиринте
Шрифт:
– А вы как думаете?
– Думаю, что пример Бонапарта хорош не только для нас, но и для всего мира, – ответил француз.
– Не сомневаюсь, что вы думаете именно так, – сказал генерал, не скрывая иронии. – Европейцы полагают, что любое изобретение Европы годится для всего мира, а все прочее ерунда.
– Я всегда считал ваше превосходительство сторонником монархического устройства, – сказал француз.
Генерал впервые поднял глаза от тарелки.
– Можете больше так не считать, – сказал он. – Мое войско никогда не марало себя войной за корону.
Он указал на своих адъютантов и закончил:
– Я держу при себе Итурбиде, чтобы он всегда напоминал мне об этом.
– Кстати, – сказал француз, – декларация, которую вы опубликовали после расстрела императора Мексики, произвела большое впечатление на европейских монархистов.
– Я не изменил бы ни одной буквы из того, что написал тогда, – сказал генерал. – Меня восхищает, когда обыкновенный человек, подобный Итурбиде, совершает необыкновенные поступки, но храни меня Бог от его судьбы; Бог сохранил меня от его карьеры, но я знаю, что Он никогда не оградит меня от людской неблагодарности.
Генерал тут же постарался сгладить свою резкость и объяснил, что мысль установить монархический режим в новых республиках принадлежала генералу Хосе Антонио Паэсу. Идея распространилась, поддержанная разного рода сомнительными соображениями, и даже он сам одно время подумывал о монархизме, скрытом под покровом пожизненного президентства, но это был безнадежный способ объединения Америки. И скоро он понял, что монархизм противоречит его замыслам.
– Федерализм же вызывает у меня противоположные чувства, – заключил он. – Мне кажется, для наших стран это было бы прекрасно, мы могли бы показать на деле наши лучшие добродетели и таланты.
– В любом случае, – сказал француз, – не сами системы, а их крайние формы в истории цивилизации – вот что бесчеловечно.
– Этот урок мы знаем наизусть, – произнес генерал. – По сути, все та же глупость Бенжамена Констана, самого большого приспособленца Европы, который был то против революции, то за нее, который сначала боролся против Наполеона, а потом стал одним из его придворных, который много раз засыпал республиканцем, а просыпался анархистом, или наоборот, и который теперь стал благодаря попустительству европейского высокомерия полновластным хранителем наших истин.
– Аргументы Констана против тирании блестящи, – сказал француз.
– Господин Констан, как всякий добропорядочный француз, – ярый приверженец абсолютистских интересов, – ответил генерал. – Уж если кто и высказал нечто блестящее на эту тему, так это аббат Прадт, который сказал, что политика зависит оттого, где она делается и кем. Во время войны не на жизнь, а на смерть я сам отдал приказ казнить восемьсот пленных испанцев, включая раненых и больных, которые были в больнице в Ла-Гуайре. Сегодня, в схожих обстоятельствах, я повторю такой приказ недрогнувшим голосом, и у европейцев нет никакого морального права упрекать меня, ибо если и есть история, затопленная кровью, полная недостойных дел и несправедливости, – это история Европы.
По мере того как генерал углублялся в политический анализ, гнев его разгорался; среди его приверженцев, сидевших за столом, установилась мертвая тишина. Назойливый француз попытался перебить генерала, но тот остановил его движением руки. Генерал стал вспоминать ужасные кровавые бойни европейской истории. В Варфоломеевскую ночь число убитых достигло двух тысяч человек за десять часов. В прекрасные времена Возрождения двенадцать тысяч платных наемников императорского войска разграбили и опустошили Рим и перерезали восемь тысяч его жителей. И вершина всего: Иван IV, царь всея Руси, справедливо прозванный Грозным, полностью истребил население городов между Москвой и Новгородом, уничтожил в кровавой бойне двадцать тысяч своих подданных по одному только подозрению в заговоре против него.
– Так что, пожалуйста, не надо говорить нам, что мы должны делать, – заключил он. – Не старайтесь показать нам, какими мы должны быть, не старайтесь сделать нас похожими на вас и не требуйте, чтобы мы сделали за двадцать лет то, что вы так плохо делали целых два тысячелетия.
Он положил вилку на тарелку и посмотрел на француза горящими глазами:
– Сделайте милость, черт вас возьми, дайте нам спокойно пройти наше Средневековье!
У него перехватило дыхание, начался новый приступ кашля. Но когда приступ прошел, генерал не обнаружил и следов гнева. Он повернулся к Малышу Кампильо и улыбнулся ему самой сердечной улыбкой.
– Простите, дорогой друг, – сказал он. – Подобная галиматья недостойна такого памятного обеда.
Полковник Вильсон рассказал об этом эпизоде одному летописцу того времени, который не потрудился даже упомянуть о данной беседе.
«Бедняга генерал – человек конченый», – сказал он. В глубине души так думали все, кто видел его в то последнее путешествие, и, может быть, поэтому о тех днях не осталось ни одного письменного свидетельства. Некоторым из его ближайших спутников даже казалось, что генералу не останется места в истории.
После Самбрано сельва стала не такой непроходимой, селения были многолюдными и пестрыми, а в некоторых из них на улицах звучала музыка, хотя никакого праздника не было. Генерал улегся в гамак, стараясь тишиной сиесты заглушить воспоминания о наглом французе, но это было не так-то легко. Он задел генерала за живое, и тот жаловался Хосе Паласиосу, что не нашел в нужный момент точных слов и неопровержимых аргументов, которые пришли ему в голову только сейчас, когда он один и лежит в гамаке, а его противник – вне пределов досягаемости. Однако к вечеру ему стало лучше, и он отдал распоряжение генералу Карреньо, чтобы правительство позаботилось о судьбе разорившегося француза.
Многие офицеры, обрадованные близостью моря, – она была тем более очевидна, чем более буйствовала природа, – дали волю бурлившей в них энергии и помогали гребцам, которые охотились на кайманов гарпунами из штыков, или искали работу потяжелее, давая выход нерастраченным силам, и работали галерниками. Хосе Лауренсио Сильва, наоборот, днем спал, а по ночам работал, если ему это удавалось, из-за давнего страха ослепнуть от катаракты, которой страдали несколько членов его семьи по материнской линии. Он поднимался в сумерках и брался за работу, чтобы научиться быть полезным, если ослепнет. Когда генерал, мучимый бессонницей, ходил по лагерю, то не единожды слышал, как тот работает, распиливая на доски бревна, которые сам же и обтесывал, и делает из них разные вещи, стараясь стучать молотком потише, чтобы не нарушать чужой сон. На следующий день, при свете солнца, трудно было поверить, что все эти чудеса столярного искусства были сделаны в темноте Когда они ночевали в Пуэрто-Реаль, бодрствовавший Хосе Лауренсио Сильва едва успел сказать пароль, иначе один из часовых застрелил бы его, полагая, что кто-то хочет под покровом темноты проскользнуть к гамаку генерала.