Генерал в своем лабиринте
Шрифт:
– Великую власть над нами имеет любовь, – сказал он и добавил снова с улыбкой: – Так говорил сам Сукре.
Пока генерал предавался воспоминаниям в Турбако, маршал Сукре выехал из Санта-Фе в Кито – разочарованный и одинокий, однако полный здоровья и сил и во всем блеске славы. Накануне он навестил знакомую гадалку в египетском квартале, которая много раз предсказывала ему военные победы, и она увидела на картах, что в это неспокойное время самые счастливые дороги для него – морские. Великому Маршалу Аякучо, – а он был нетерпелив, как молодой любовник, – морской путь показался слишком долгим, и он вопреки советам гадалки отправился навстречу случайностям, подстерегающим его на твердой земле.
– В общем, другого выхода нет, – заключил генерал. – Мы так все запутали, что для нас лучшее правительство то, которое самое худшее.
Он знал своих сторонников в провинциях. Все они были людьми, проявившими себя в освободительных походах как герои, однако в политических играх они были хапугами и мошенниками, спекулирующими на чем угодно, и даже могли пойти на сговор с Монтильей против него. Он не дал гостям передохнуть, пока не сделал их своими сторонниками – так он поступал всегда. Он даже попросил их поддержать правительство, пусть и вопреки собственным интересам. Причины своей просьбы он, как обычно, высказал пророчески: завтра, когда его уже здесь не будет, само правительство, которое теперь просит о помощи, вынуждено будет отправиться к Сантандеру, и этот последний явится в Америку, увенчанный славой, чтобы уничтожить главную мечту генерала – огромное единое отечество, которое он создавал столькими годами войн и жертв, – все разлетится на куски, партии передерутся между собой, его имя будет осквернено оскорблениями, а дело опорочено в памяти поколений. Но все это волновало бы его в тот момент не так сильно, если бы не новая кровь, которой он не сможет помешать пролиться. «Восстания похожи на морские волны, они накатывают одно за другим, – сказал он. – И потому они мне никогда не нравились». Видя удивление присутствующих, он вымолвил:
– Что поделаешь, в эти дни я сожалею даже о тех, которые мы подняли против испанцев.
Генерал Монтилья и его друзья поняли, что встреча окончена. Перед тем как попрощаться, он вручил каждому из них медаль со своим изображением, и они не могли отделаться от ощущения, что это его предсмертный подарок. Когда они уже выходили, Гарсиа дель Рио тихо сказал:
– У него лицо мертвеца.
Фраза разошлась по всему дому и, повторяясь как эхо, преследовала генерала всю ночь. Тем не менее генерал Франсиско Кармона на следующий день был удивлен бодрым видом генерала. Он нашел его в патио, где тот лежал в гамаке, на котором шелком было вышито его имя. Гамак сплели в соседнем селении Сан-Хасинто; Хосе Паласиос повесил его между апельсиновыми деревьями, и генерал наслаждался благоуханием их цветов. Он только что принял ванну, волосы его были зачесаны назад, а голубой мундир, накинутый на голое тело, придавал ему беззащитный вид. Раскачиваясь в гамаке, генерал диктовал племяннику Фернандо гневное письмо президенту Кайседо. Генералу Кармоне он не показался похожим на покойника, каким тот ожидал его увидеть, возможно потому, что генерал был охвачен одним из тех приступов гнева, о которых ходили легенды.
Кармона был огромен, и его хочешь не хочешь да заметишь, однако генерал посмотрел на него, словно не видя, – диктуя в этот момент очередную фразу о вероломстве тех, кто клевещет на него. Только в самом конце письма генерал повернулся к гиганту, неподвижно стоявшему возле гамака и смотревшему на него не мигая, и спросил, не поздоровавшись:
– Вы тоже считаете меня зачинщиком мятежей?
Генерал Кармона, опережая возможную враждебность, спросил почти высокомерно:
– Откуда вы это взяли, мой генерал?
– Оттуда же, откуда взял вот это, – ответил он.
Он протянул Кармоне вырезки из газет, которые только что доставила почта из Санта-Фе, где его в который уже раз обвиняли в том, что он тайно готовил мятеж гренадеров, чтобы вопреки решению конгресса вернуть себе власть. «Просто свинство, – сказал он. – Пока я проповедую единение, эти недоноски обвиняют меня в заговоре». Генерал Кармона, прочитав газетные вырезки, вздохнул разочарованно.
– Я не просто верил, что вы хотите вернуть себе власть, – сказал он, – мне бы хотелось, чтобы это воистину оказалось правдой.
– Я и не сомневаюсь, – ответил генерал.
Он ничем не выказал свою досаду, только попросил подождать, пока закончит диктовать письмо, в котором еще раз просил официального разрешения выехать из страны. Закончив диктовать, он вновь обрел спокойствие – так же быстро, как потерял его, когда читал статьи. Он поднялся без посторонней помощи и взял под руку генерала Кармону, собираясь прогуляться у источника.
Солнечный свет напоминал золотистый порошок – он сыпался сквозь листву апельсиновых деревьев после трехдневных дождей и распугивал птиц, сидевших на ветках, усыпанных цветами. Генерал внимательно смотрел на птиц, некоторое время вслушиваясь в их пение, потом вздохнул: «По крайней мере, хоть птицы поют». Затем подробно объяснил генералу Кармоне, почему антильские птицы поют в апреле лучше, чем в июне, и тут же, без всякого перехода, заговорил о делах. Понадобилось минут десять, чтобы убедить Кармону подчиниться без всяких условий власти нового правительства. Затем генерал проводил его до дверей и пошел в спальню, чтобы собственноручно написать Мануэле Саенс, которая все жаловалась на то, что правительство чинит препятствия их переписке.
Он едва притронулся к маисовой каше, которую Фернанда Толстуха принесла ему в спальню, пока он писал письмо. В час сиесты он попросил Фернандо почитать ему книгу о китайской ботанике, которую они начали читать накануне. Немного позже в спальню вошел Хосе Паласиос с травяным настоем для горячей ванны и увидел: Фернандо заснул на стуле с книгой на коленях. Генерал лежал в гамаке – он не спал – и, приложив палец к губам, дал ему понять, чтобы тот не шумел. Впервые за две недели у генерала не было температуры.
Так, отдавшись на волю времени, они прожили в Турбако двадцать девять дней – между двумя почтами. Генерал прежде был здесь дважды, но оздоровительные достоинства этих мест оценил только во второй раз, три года назад, когда возвращался из Каракаса в Санта-Фе, чтобы помешать сепаратистам Сантандера осуществить свои планы. Он чувствовал себя в этом городе так хорошо, что остался в нем на десять дней вместо двух предполагаемых. Дни напролет шумели тогда народные празднества. В заключение на самый большой скотный двор выпустили быков, и, несмотря на свое отвращение к корриде, сам генерал померился силами с теленком – тот вырвал мулету у него из рук под испуганные крики толпы. Сейчас, в третий раз, когда его печальная судьба подошла к концу, бег времени доводил его до ожесточения. Дожди стали чаще и продолжительнее, и в жизни ничего другого не оставалось, как только ждать новых неудач. В одну из ночей, когда генералу не удавалось заснуть ни на минуту, Хосе Паласиос услышал, как тот, лежа в гамаке, вздохнул:
– Бог знает, где сейчас Сукре!
Генерал Монтилья приезжал еще два раза и нашел его в гораздо лучшем состоянии, чем в первый день. Более того, ему показалось, что генерал мало-помалу набирает былую силу, задор прежних времен, это особенно проявлялось в настойчивости, с которой он призывал, чтобы Картахена не препятствовала голосованию за новую конституцию и признанию нового правительства, в соответствии с соглашением, которое было достигнуто в его прошлый приезд. Генерал Монтилья придумал в качестве отговорки, что сначала все подождут, примет ли Хоакин Москера президентство.
– Им будет лучше, если они поторопятся, – сказал генерал.
В следующий раз генерал опять горячо уговаривал его, ибо знал Монтилью с детства и понимал, что сопротивление, которое тот приписывает другим, только его собственное и больше ничье. Их объединяла не только принадлежность к одному классу и профессия, но еще и то, что они прожили единую на двоих жизнь. Было время охлаждения отношений – они даже не разговаривали друг с другом, поскольку Монтилья оставил генерала в Момпоксе без военной помощи в один из самых опасных моментов войны против Морильо, и генерал обвинил его в том, что он морально разложен и является виновником всех несчастий. Монтилья был в такой ярости, что вызвал генерала на дуэль, однако невзирая на личный разлад оставался верен идее независимости.