Генерал
Шрифт:
Тогда Фируз взмолился:
– Доктор, оставьте меня здесь. Какая разница между госпиталем и медсанбатом? И в госпитале я больше был на ногах, чем в постели, и здесь я на ногах. Там было тихо и спокойно, и здесь, слава богу, пока тишина. А я уже принял роту, чувствую в ней себя как дома, как же я покину ребят?
Смородина задумалась и некоторое время молчала. Казалось, она совсем забыла о Фирузе. Обеспокоенный Фируз не выдержал.
– Доктор, до сих пор я никого ни о чем не просил. Может быть, это моя первая и последняя просьба,
– Просто поражаюсь, как вас могли выписать в таком состоянии из госпиталя?
Фируз промолчал. Не мог же он признаться, что довел хирурга до белого каления своими просьбами о выписке, и тот в конце концов махнул рукой: будь что будет, иди!
Врач была в затруднении: жаль было выдворять из полка такого хорошего парня, а, с другой стороны, что она скажет командиру полка, если станет известно, что человек с открытой раной служит в полку? Не позавидуешь тому, в чьих поступках или словах Ази Асланов почувствует фальшь и обман. Подполковник относился к ней с уважением, и для Смородиной страшнее смерти был бы его гнев…
– Ну, ладно, – сказала она, вставая. – Оставайтесь… пока. Будем лечить. Но с условием…
– Готов на любые условия! – воскликнул Фируз.
– С условием, – повторила Смородина: – будете регулярно приходить на перевязки – до тех пор, пока не скажу «хватит».
Она не стала слушать изъявлений благодарности и тоном приказа сказала:
– Идите. Но если нарушите наш уговор, пеняйте на себя.
2
Стояла мягкая, удивительно теплая погода; лес, одетый в золото осенней листвы, выглядел торжественным и посветлевшим, притихшим. Желтые листья время от времени срывались с полуоголенных ветвей и медленно, задумчиво кружась, опускались на землю. Их много уже опало, они устилали землю золотистым ковром; те, что опали до дождей, темнели по краям, испуская грустный прощальный аромат.
Николай Пронин и Лена Смородина сидели на широком пне и смотрели на лес, одетый в желтый убор. Убор этот редел с каждой минутой; вот-вот подует холодный осенний ветер, сбросит золотые шапки деревьев, и будут деревья до самой весны тянуть голые ветви к солнцу.
– Какая красота, ты только погляди, – говорил Пронин. – Наверное, ничего красивее осеннего русского леса на свете нет… Не понимаю людей, которые этого не чувствуют…: Вся поэзия, вся романтика жизни заключены в природе. – Он задумчиво вертел в руке тонкий прутик задел им лениво падавший лист – тот изменил направление и приземлился не там, где хотел. – Человек является в мир не для войны… Сколько дней отведено ему на свете? Для чего? А сколько дней отнимают у него войны, муки, страдания? Сколько счастливых дней остается ему?
– Счастливые дни сами по себе не приходят, – сказала Смородина и ласково прижалась к Николаю.
– Эти счастливые дни у нас вырывает война. Сидеть бы вот с тобой… в другое время!.. Чтобы не ожидать
Слушая его, Смородина закрыла глаза.
– Лена, ты что, спишь? – Николай прижал девушку к груди, поцеловал ее. – Завтра уже полгода, как мы с тобой встретились, а мне кажется, что мы любим друг друга тысячу лет. С тех пор, как я узнал тебя, совсем иначе смотрю на жизнь. Ценю ее. Каждая минута мне дорога. За это я благодарен тебе.
– А я без тебя и жизни не мыслю. Когда ты со мной, я забываю все на свете.
Пронин встал, взял в свои тяжелые руки маленькие, легкие руки девушки и поднес их к губам…
Потом они долго бродили по лесу. Наконец, вышли на опушку; впереди расстилалась бескрайняя равнина.
Пожилой крестьянин, собиравший хворост, разогнулся над вязанкой, попросил:
– Помоги мне, молодой человек.
Николай помог старику закинуть вязанку за спину. С болью в сердце отметил, что старик одет в немыслимые лохмотья, что худое лицо его изборождено глубокими морщинами, что, наверное, он болен и голоден, и ему стало неловко за свой цветущий вид, за то, что он сыт, обут и с иголочки одет. «Все отдают армии люди, – подумал он. – И ждут от нас только одного: победы. А до победы еще ой как далеко».
– Спасибо тебе, сынок, – сказал старик и перекрестился. – Да не разлучит вас господь, дети мои.
Старик видел, как целовались Николай и Лена, и, не желая их смущать, отошел подальше. Но они, сами того не ведая, снова вышли на него.
– Далеко ли идти? – спросил его Николай. – Может, помочь?
– Нет, дорогой, донесу сам. И не командирское это дело – таскать дрова. Спасибо. Будьте здоровы. – И старик, кряхтя, пошел через поле кратчайшей дорогой в село. Из-под огромной вязанки хвороста виднелись только голова и ноги.
– Неужели и мы постареем и станем такими, как он? – Николай провожал старика взглядом.
– Если останемся жить, конечно, постареем, – бодро подтвердила Лена.
– Это ты-то станешь бабушкой, а я дедушкой? – Николай сел на ствол спиленного дерева и усадил Лену на колени. – Не верится что-то… А хотелось бы увидеть детей и внуков…
То, о чем так часто говорил Николай, отвечало желаниям Лены: мысль о детях согревала ее сердце с тех пор, как она познакомилась с Николаем; мечта стать матерью жила в ней давно.
– Как только кончится война, поедем в Лугу и там сыграем нашу свадьбу, – решительно сказал Пронин. – Ну, а потом поедем погостить у вас на Урале. – Он вдруг улыбнулся тому, как далеко унесла его фантазия. – А потом самолетом махнем на Черное море, погреться на южном солнце.
Лена засмеялась.
– Не согласна я с тобой, Коля. Почему свадьба должна быть в Луге? Если останемся живы, давай сыграем две свадьбы, но сперва у нас на Урале, а потом уж в Луге, раз ты хочешь, чтобы мы там остались жить.