Гений пустого места
Шрифт:
Он осторожно принял с ее ладони пластмассовую штучку, в которой болтались линзы, со всех сторон обнял Арину и прижал к себе так сильно, как только мог.
Она притихла и затаилась, будто что-то понимала!..
— Родионовна, — сказал Хохлов, чувствуя, что голос его тоже подводит, словно покрывается мурашками, пропади оно пропадом, — тебе кто-нибудь когда-нибудь говорил, что в женщине должна быть загадка? Зачем ты мне приперла свои линзы?! Чтобы я точно знал, что глаза у тебя ни черта не зеленые?!
— Ты же спросил, — ответила она тихо. — Не буду же я тебе
— Не будешь? — переспросил Хохлов, отстранил ее от себя и посмотрел в глаза. — Никогда не будешь?
Глаза у нее были серые, самые обычные, и еще она моргала, видимо, после своих линз, и со странным благоговейным трепетом он поцеловал ее закрывшиеся горячие веки, и потом еще под глазами, и брови, и щеки, и шею, и понял, что она почти не дышит, и тихонько усмехнулся.
— Я тебя люблю, — громко сказал он своим необыкновенным голосом и шумно вздохнул. — Я тебя люблю всю жизнь.
— Это неправда, — возразила она, не открывая глаз.
Он и сам знал, что неправда, но какая разница?!
Какая теперь разница, кого и когда он любил, если есть только она, и в данный момент ему казалось, что всегда была только она, и только ее серые — самые обыкновенные! — глаза всегда смотрели только на него, только ему она улыбалась странной, загадочной женской улыбкой, ожидая того, что будет дальше, и это только сейчас и должно случиться, а вчерашняя глупость не в счет!..
И еще ему казалось, что нет никаких исключений из правил — вот оно, правило! И оно всегда выполняется, при одном лишь условии — что есть любовь, а у него есть любовь, совершенно понятная, ясная, и ее можно потрогать, обнять, посадить к себе на колени.
Вся любовь, которая только есть на свете, о которой писали старик Шекспир, старик Петрарка, старик Роберт Бернс, умерший, помнится, в тридцать семь лет, оказалась вполне осязаемой и материальной и сейчас сидела у Хохлова на коленях, и он держал ее за бока.
Даже не будучи Петраркой, он как-то очень отчетливо понимал, что это она и есть. Старая подруга Родионовна, воплощение вселенской любви.
— Я тебя люблю, — повторил Хохлов настойчиво, потому что она должна была понять хоть что-нибудь из того, что понял он. — Ты слышишь?
Она покивала.
Он взял ее руку и поцеловал в ладонь, удивляясь тому, какая это необыкновенная музыкальная ладонь, отмеченная угловатой женственной грацией, и еще тому, что такая возвышенная чепуха лезет ему в голову!..
Ладонь сжалась, и пальцы ухватили его за нос.
— Интересно, — шепотом сказала Родионовна в самое его ухо, — если долго тянуть, у тебя вместо носа вырастет хобот?..
Хохлов хотел было выложить ей все, что он думает о хоботах и о том, откуда именно они растут, но тут она его поцеловала в какое-то на редкость неудобное место, в шею, и он забыл про хоботы.
Он никогда не задумывался о том, почему по научной классификации принадлежит к классу позвоночных, а теперь понял. Он принадлежит к классу позвоночных, потому что у него есть позвоночник, который сейчас окостенел, затвердел и покрылся инеем, как у попавшего в снежную лавину динозавра.
Только
Окостеневший динозавр Хохлов сидел, сильно выпрямившись и глядя остекленевшим взором в одну точку. Родионовна от шеи потихоньку переместилась к его груди, для чего ей приходилось проводить серьезные работы, изворачиваться и то одной, то другой рукой придерживать его джемпер, который все норовил вернуться на место и скрыть от нее любимого.
Потом джемпер ей надоел. Она завозилась у Хохлова на коленях — он опять чуть не заплакал, — сдернула с него джемпер и швырнула себе за спину. Некоторое количество голого Хохлова оказалось теперь в ее полном распоряжении, и она хорошенько им попользовалась.
Ледниковый период миновал так же внезапно, как и нагрянул, пришла даже не оттепель, а великая жара, лед растаял, и динозавр Хохлов стек по спинке брудастого дивана, так что одно плечо у него оказалось висящим в воздухе, другое — зажато большим количеством несгибаемого поролона, а шея вывернута под странным, неестественным углом. Должно быть, так и положено оттаявшим динозаврам. Сверху на нем сидела Родионовна и проделывала ужасные вещи.
Его язык прилип к гортани, сердце сотрясалось так, что было слышно, казалось, в скверике возле памятника Циолковскому, и дышать было трудно, очень трудно.
Бенгальский огонь, не простой, а какой-то на редкость здоровенный, загорелся внутри, искры полетели, и там, куда они падали, все шипело и болело от ожогов.
Он все хотел что-то ей сказать и, кажется, сказал, а потом оказалось, что нет, потому что они целовались отчаянно, а Хохлову было хорошо известно, что невозможно говорить и целоваться одновременно.
Когда она стащила с него джинсы, Хохлов опять призвал на помощь Джоуля вместе с Томсоном, и опять они ничем ему не помогли.
Все теперь держалось на тоненькой ниточке, и бенгальский огонь вот-вот должен был ее прожечь.
В какой-то момент мир вокруг них перевернулся вверх ногами, по крайней мере, так почудилось Хохлову, который видел теперь все будто со стороны, и оказалось, что Родионовна неудобно лежит на диване, и Хохлов нависает над ней, и у нее широко распахнутые серые глаза, и пылающие щеки, и приоткрытые в нетерпении губы, и она нетерпеливо подгоняет его, словно не в силах дождаться.
Искра пережгла ниточку, все рухнуло, обвалилось и с грохотом покатилось к финалу, и тут они оба увидели, как близок ревущий водопад, над которым сияет радуга, а у подножия лежит весь мир, от самой далекой звезды до самой последней песчинки, и что этот мир огромен и прекрасен и весь принадлежит им, пусть только один миг, но принадлежит, весь целиком, и за обладание им можно отдать полжизни, и именно это и имелось в виду, когда затевалась вся история, название которой «любовь»!
Казалось, оттаявший динозавр в какой-то миг вдруг затрубил на весь свет о своей победе и о своем новом знании, а может, и не трубил, но победа была полной и окончательной.