Географ глобус пропил. Золото бунта
Шрифт:
Косный опасливо потряс Осташу.
— Эй, сплавщик, — смущенно позвал он, — ты штоф-то у меня отбирай — я же до дна вылакаю…
Логину Власычу от водки и вправду полегчало. Бессильно отмахнувшись от ужина, он забрался в шалашик и затих. Бурлаки прошлую ночь почти не спали — бражничали, а потому их начало морить прямо над чашками. Сумерки еще не успели сомкнуться, а бурлаки уже натаскали лапника, натянули над ним меж деревьев парусовку, и большинство повалилось спать. Осташа тоже клевал носом у костра. Один только отоспавшийся днем Федька все суетился, подогревая в кашеварном котле воду, чтобы отскоблить чугун.
Плотная весенняя тьма затянула небо, словно глаза законопатила. Только по углям рыжей
— Остафий Петрович, ведь сгорите… — услышал Осташа шепот и встряхнулся.
Рядом на корточки присела Фиска. Помолчав, она робко протянула руку и пощупала Осташино плечо:
— Совсем раскалились… Разве не чуете?
От прикосновения заботливой живой бабьей руки тепло потекло по груди, отдалось вверх по шее. Осташа, ничего не говоря, смотрел на Фиску. Вот слетело с нее зубоскальство и паскудство — и такая чудная бабеночка осталась: губки вишенками, глазки ласковые, титечки под сарафаном, как яблочки, налились. Все с Фиской просто, все по-человечьи: и нежность, и даже грех. Вот взять ее сейчас за руку, да повести в казенку, да уложить на лапник. Зацеловать, закинуть сарафан на грудь, заласкать в темноте, чтобы сама ноги задрала да раздвинула… И чего над Фиской не учини — все будет по эту сторону добра. Не шагнешь, как в полынью, в морок и в ледяной огонь вогульского камлания…
Что-то больно многое сегодня его мыслями на баб выводит. Понятно: где-то рядом — Бойтэ. Да еще неподалеку Прошка Крицын, мешок с дерьмом Неждане Колывановой в подарок… Хоть и нелюбима Неждана, а все ж таки вошла в душу незваная и нежданная… И пусть у Нежданы будет Прошка, и пусть у Бойтэ будут все блудливые мужики Чусовой, но только он, Осташа, навсегда останется Бойтэ и Неждане за главного. И эта мысль как-то нехорошо будоражила ум. Неужто в злых девках спасение есть? Словно пообещали спасти — и Осташа купился, а вместо спасения вышла погибель. И страшно то, что не жалко ничего. А доброй, глупой Фиске с ее хмельком и простенькой морковной сладостью никогда не иметь в себе ни крепкой мужицкой сытости Нежданы, ни яркой, драгоценной соли Бойтэ.
— Давайте прореху на армяке заштопаю? — предложила Фиска.
Осташа вспомнил, как рука Чупри сцапала его за загривок.
— Не надо, дева, — ответил Осташа и с трудом поднялся на занемевшие ноги. — Спокойной ночки тебе.
Он нагреб вокруг себя лапника, сколько влезло в охапку, и пошел к барке. Не оступаясь, вслепую прошагал по сходне, слез в льяло, скинул еловые ветки в дверку темной казенки. Потом пролез сам, встал на карачки и сбил лапник в кучу, вытащил из-под поставца драную кошевку и лег, закрывшись кошевкой с головой. Было холодно, но Осташа надеялся угреться. Барка почти неуловимо покачивалась. Где-то рядом чуть слышно журчала вода, и шуршала по бортам тонкая шуга, припаем обметавшая приплески этой студеной весенней ночью.
Часть пятая
БРЕЮЩИЕ ВОДЫ
ФЕДЬКА МИЛЬКОВ
Осташа уснул мгновенно, хотя какое-то время ему еще казалось, что он не спит, а просто тихо лежит в барке, как в колыбели, и барка плывет по реке, баюкает его на волнах… Проснулся он так же резко, словно с печи упал. За дверкой казенки слышался тихий шорох.
«Фиска! — понял Осташа. — Пришла сама!..» Он сел на лапнике, таращась в темноту. Фиска, как мышь, шуршала едва слышно. Осташа спросонок ощупал душу: что делать? Грудь дышала глубоко, а руки и ноги уже застыли. Хотелось тепла, жара, яростного, как бой, движения. Бабу хотелось, аж все в глазах перекосилось. Испарина обмазала лоб. А Фиска все терлась за стенкой, не заходила.
— Фиса! — свистяще позвал Осташа. — Зайди, Фиса!..
Но за стенкой заскрипели ступени лесенки, уводящей из льяла на палубу.
«Испугалась! — понял Осташа. — Догоню… Догоню!»
Он вскочил и бросился к дверке, толкнул ее и нырнул было в проем, но чуть не врезался в дверку головой: дверка не открылась. Осташа с размаха ударил в нее кулаком. Дверка прыгнула в косяке и железно лязгнула. Она была заперта. Заперта снаружи. Видно, Фиска взяла из груза прут и всунула его в петли, куда и сам Осташа всовывал дужку замка, если и ему с Федькой приходилось отлучаться с барки. Кроме сплавщика и водолива, заходить в казенку никто права не имел. Зачем же Фиска его заперла?..
Фиска?!. Чутьем сплавщика Осташа и в полной тьме ощутил, что его барка тихо движется боком. Это барка-то, на три снасти привязанная к берегу?.. Нет, не Фиска была за стеной! Какая еще Фиска?.. Кто-то другой обрывал снасти, чтобы барка незаметно отчалила, поплыла — и разбилась о близкий боец Столбы!.. Этот вор и запер казенку, чтобы Осташа утонул вместе с баркой… Утонул в казенке так же, как Сашка Гусев, который, прикованный цепью, захлебнулся в батиной барке, ушедшей на дно под бойцом Четыре Брата!
«Холитан Хар Амп!.. — почти ощутимо зашептала в ухо Бойтэ. — Ты — Завтрашний Пес! Ты завтрашний след знаешь! Это я тебя нашла, мой эрнэ эруптан!..»
Осташа обеими руками ударил в боковую стенку казенки. Ведь еще в Каменке Кафтаныч рассказал ему, как барки поддырявливают, и он верхние доски стены присадил на гвоздь еле-еле — чтобы всегда иметь запасной выход из казенки, чтобы не сгибнуть страшной и обидной гибелью, какой Сашка Гусев сгиб. Две доски отлетели куда-то вглубь барки, обнажив широкую щель. Осташа подпрыгнул и воткнулся в нее сразу по пояс. Он задрыгал ногами, зашарил руками, цепляясь за шершавые чушки груза, выволок себя на железо в мурью. Здесь было чуть-чуть светлее. Из проемов палатки падал синий ночной свет, отблескивал металл ровно уложенного груза. Осташа по чугуну пролез к лесенке и взмыл на палубу.
Не было никакой тьмы — ночь сияла ясная и прозрачная. Белое кружево заиндевевшего тальника оторочило рябившую серебром излучину Чусовой. Просветлев каменным лицом, скала глядела на реку из-за березок и сосенок. Над клином дымно-сизого ельника за мысом поднимались бледные бугристые сваи Столбов. По небу цепами стужи наколотило и размело звезды, как полову по току. Барка стояла на реке наискосок. Она далеко отошла от берега носом, с которого черной соплей свисала обрезанная снасть.
Осташа повернул голову: на корме у столбика правого огнива возился какой-то огромный человек. Под луной вспыхнул ножик. Человек пилил натянутый канат.
Корма была привязана на две снасти. Одна сейчас была со слабиной, а другая, основная, в натяг держала барку за причальный столб. Вот ее-то и резал вор. Вором был Поздей.
Весь день он работал на потеси тише воды ниже травы, Осташа и забыл о его существовании. Только вот сам Поздей о себе не забывал.
Осташа кинулся к Поздею. Но в этот миг снасть, которую Поздей допилил, оборвалась и со свистом улетела в тальник. Барка качнулась. Осташа поскользнулся на изморози и боком полетел на палубу. А Поздей метнулся к другому огниву, к последней снасти. Но барка уже сплыла, выбрала ее слабину. В тот миг, когда Поздей схватился за снасть, барка дернула ее всей своей тысячепудовой тяжестью. На берегу из темноты облаком ледяной пыли выскочил тополь, к которому была примотана легость: он встряхнулся от рывка каната, взблеснул обмерзшими ветвями. Канат тонко заныл от натуги, как тетива, и вдруг бабахнул — лопнул. Его увесистый хвост, извиваясь змеей, пронесся над водою и шарахнул над палубой, над Осташей, словно бич пастуха. Он ударил Поздея поперек груди, и Поздея как стерло с палубы. Барка медленно пошла вниз по течению.