Географ глобус пропил. Золото бунта
Шрифт:
— Не подбирай! Отгребай!.. — издалека услышал Осташа истошный рев приказчика. — Уйди, сука!.. Уйди от порубня!..
Косные гребцы отталкивали утопающих бурлаков веслами, а бурлаки цеплялись за лопасти, и косные отбрасывали весла, точно их веретена вмиг раскалялись. Мокрые головы окружили лодку; из взбаламученных волн тянулись руки, хватались за борта; вокруг лодки блинами колыхались искаженные бородатые рожи. Не выдержав, косные принялись вытаскивать мужиков из реки, валить их на дно лодки, как мокрые снопы, бить. Увидев это, даже те бурлаки, кто цеплялся за обломки, бросали свои спасительные доски и брусья и саженками рвались к косной. Лодка закачалась, черпанула краем. Приказчик повалился на бок, визжа свиньей, выхватил откуда-то длинный пистолет, пальнул. Еще немного, и бурлаки
— Господи Исусе!..
— Спаси, православные!..
— Не дайте сгибнуть, братцы!..
— Уйди!.. Уйди, тебе говорят!..
— Затонем же, черти!..
— Получи, сука!..
Тупой и беспощадный звук ударов был слышен сквозь вопли и брань, сквозь мольбу, стоны, угрозы и рыдающий мат.
Перегруженная косная лодка выдиралась из человечьих рук, как из болотной ряски. За ней в воде, в копошении и плеске барахтающихся бурлаков, мелькала красная рубаха косного, которого тонувшие сумели стащить к себе и теперь колотили, рвали на куски, топили.
Осташины бурлаки все как один молчали, налегали на потеси, глядели только в палубу, словно их против воли принудили прийти на казнь. А косная лодка все же не перекувырнулась, отбилась, вырвалась. Скинутая со стрежня, она медленно скользила по прибрежному тихострую, а стрежень уносил редеющую россыпь человеческих голов дальше, вперед, чтобы окончательно расшибить ее о твердыню бойца Воробья. Осташина барка неспешно обгоняла косную лодку, и все Осташины бурлаки видели, что ее борта изрублены топорами, исцарапаны ногтями до щепы, облиты яркой кровью. Косные сидели без движения и не выпускали топорищ из судорожно стиснутых ладоней. Расхристанные и обезумевшие, они глядели на бурлаков снизу вверх как на самых лютых врагов, ненавистных до стона, до скрипа зубовного, до передавленного горла.
СВАДЕБНЫЙ ПЕРЕБОР
Погода враз переломилась: отвернулось солнце, хлынул ветер, а с неба посыпалась крупа, словно господь хотел поскорее замести следы. И сама Чусовая не давала ничего запомнить, без всякой передышки надвигала на барку нового бойца.
Воробей сидел на левом берегу через версту от Великана. Маленький и нахохленный, под моховым крылом он укрывал каменного птенчика. Для барок Воробей был не очень опасен, хотя навал реки на него шел мощный. Тяжелые барки силой набега продавливали притяжение Воробья и проносились мимо. Зато для всякой плавучей мелочи вроде лодок или плотов Воробей оказывался сущим бесом: греби не греби, а все равно долбанет тупым рылом шитику в бок или отклюнет от плота пару бревен.
За Воробьем начинала взлет Мерзлая гора, заросшая густой шерстью ельника. Напротив нее скалился Денежный боец: сам-друг убивец с последышем в лесной засаде. Денежным его прозвали давно, еще при государыне Елизавете Петровне. Какой-то сплавщик вез на барке бочки с медными деньгами, какие чеканил монетный двор в Екатеринбурге. Екатеринбуржский приказчик и соблазнил сплавщика разбить барку. Сплавщик направил судно на этого бойца и разнес борт в щепки. Пока барка тонула, воры ринулись в льяло, выбили у бочки с медяками крышку, вспороли мешок и принялись набивать карманы и пазухи. Денег-то награбили, из утонувшей барки выплыли, а до берега добраться не смогли — утянуло их на дно. А барку потом растормошило течением так, что все бочки из нее выкатились и побились. Монеты рассыпались по реке. Как паводок сошел, власти нагнали к бойцу горной стражи и солдат, оцепили место и принялись обшаривать донные валуны. Собрали деньги, сколько смогли, но, понятно, не все. И долго еще в кабаках Кына и Ослянки мужики, ухмыляясь, расплачивались квадратными копейками или пятаками с таким затейливым вензелем, что его переплетение прозвали «решеткой», решкой. Весело пил народ за здоровье матушки-государыни…
Спихнув со склона деревеньку Зябловку, Мерзлая гора оборвалась распадком. По распадку скакала речка Кын, Кын — золотое донышко. С другой стороны распадок подпирала круча Плакун-горы. Из лощины, как из норы, осторожно выглянуло строгановское село Кын-завод. Его так сдавило горами, что казалось, будто здесь все от тесноты стоит торчком. Торчали на кручах среди мелких белых скал высокие елки — узкие и плотные, как зеленая морковь. Торчали трубы завода со стоймя взметнувшимися столбами дымов. Торчал граненый тесовый шатер церковки. На плотине топорщились задранные вобжи запорных рычагов над водобойными колесами. Тянулся вверх тощий лесок мачт на барках, что были собраны в гаванях ниже плотины. Хозяйственный, хитрый Кын всегда был себе на уме: на караванный вал не надеялся, редко когда торопился и барки свои отпускал на Чусовую только после пробега караванов. За устьем речки Кын Чусовая заворачивала и расплеталась Кыновским перебором: завод не хотел бросать свои свежие барки в перебор промеж уже осатаневших барок с верхних пристаней.
— Логин, Платоха, загребай! — закричал Осташа под Плакун-горой. — Корнила, Никешка, наготове быть!..
Перебор бурлил — сейчас неопасный, но докучной. Осташа обогнал барку из северского каравана, сидевшую на мели. На барке бурлаки скидывали рубахи и стаскивали портки, готовясь спрыгнуть в воду. Добротные кыновские хоромины стояли на бровке под Плакун-горой в ряд, насмешливо щурясь на неудачников маленькими окошками. Осташа уже давно заметил, что в Кашке и выше ее по течению жители ставили свои дома задом к реке, а ниже Кашки — крыльцами. Когда Осташа спросил о том у бати, батя объяснил все просто: деревне надо простоять на берегу сто лет, тогда она повернется к реке лицом. Хотя Кын был и помоложе Старой Шайтанки или Старой Утки, но заселили его Строгановы своими людишками из Чусовских Городков, Нижних и Верхних, а городковские казаки были самым крепким русским корнем на этой когда-то дремуче-вогульской реке.
— Корнила, Никешка, загребай на раз! — крикнул Осташа. — Логин, Платоха, через раз тоже один раз возьми!..
Барка неуклюже подалась в сторону, словно корова обогнула пенек. Справа, сердито ворча, проплыла мимо здоровенная белая шапка буруна. Этот камень на дне перебора опытные бурлаки называли кратко и понятно: Варнак. Он один такой торчал прямо на стрежне и бил барки под дых. Осташа оглянулся — точно: барка, что бежала за ним, грохнула о камень днищем. Будет тамошним бурлакам забота воду отчерпывать…
На левом берегу в отдалении блеснул белыми заснеженными ребрами камень Гребешок с еловым острожком на темени. Потом потянулись просторные косогоры Долгого луга. Справа вышла из леса и встала над водой ровная стена бойца Стенового, длинная и невысокая. По плоскости словно гладко выструганная, поверху она была безжалостно иззубрена логами, а потому вся была увешана стеклянными нитками водопадиков. На повороте, почти напротив Стенового, потихоньку выросла бурая громада бойца Мултык.
Осташа не мог припомнить бойца уродливее и безобразнее. Весь из ломаных, растрескавшихся глыб, весь закиданный серым буреломом, полузатянутый лохмотьями мхов, сикось-накось заросший кривыми сосенками… Да еще башка немного свернута набок, будто его удар хватил. Мултык громоздился грудой скал, словно ссыпанный с неба, как руда из тачки. И хоть бог не обидел его ростом и мощью, но среди прочих бойцов он казался калекой: могуче наваливал на себя реку, да промахивался. Чусовая, задев его скользом, бежала дальше и только чуть потряхивала гривой. Мултыком этот боец прозвали за то, что приходилось крепко мултычить на перепутанных струях — грести потесями, чтобы не угодить в противотоки и суводи. Осташа, командуя, чуть не сорвал глотку, пока его барка проталкивалась сквозь чехарду бурунов к чистой воде.
Ровный, мерный ход успокаивал. Справа в ельнике махнули на прощание тонкие пластины камня Востряка, и начался длинный, нудный тягун — Бабенский плес. Осташа поставил трубу на перильце и молча смотрел вперед, где даль заволакивало моросью и крупка мела по черной воде. После Великана всеми этими поворотами, переборами и неопасными бойцами Чусовая словно зубы заговаривала, глаза отводила. Но Осташа с мысли не соскакивал: зрелище косных, топорами рубивших утопающим руки, было вбито в глаза, как кованые гвозди.