Географ глобус пропил. Золото бунта
Шрифт:
После обеда тихий час. По правде говоря, я про трусы-то и забыл на сытый желудок. Ну и что, что весь лагерь их увидит? Марья же в них рассекала на пляже, весь лагерь их и так видел. Пусть висят, не жалко. Я и вздремнул. Глаза раскупориваю — Будкина нет. И вот что он сделал.
Он пошел к домику дирекции и через форточку влез в комнату физрука, у которого, как у сторожа, имелась одностволка. Пользоваться ружьем Будкин умел: у него отец охотник, дома все стены в оленьих рогах, гости на четвереньках ползают. Взял Будкин ружье, нашел коробку патронов, вылез обратно и пошагал через весь лагерь. Самое интересное, что он не прятался, а никто даже не спросил: почему
Поднял Будкин Колесо с постельки и под дулом привел на площадку. Колесо от страху со всех сторон описалось и обкакалось и сразу раскололось. Не ходило оно с Марьей ни в какую баню и не пойдет, не просите, а трусы у Марьи просто стырило. Эта корова свое белье постирала и на батарее сушила, а Колесников зашел к ней в комнату, вроде как за книжкой, да и тяпнул.
Тогда Будкин велел Колесу лезть на флагшток и снимать трусы. Колесо и тут раскисло. Трусы повесил некто Сифон из второго отряда — существо нечеловечески ловкое и почти не отличающееся ни умом, ни обликом от примата.
«Раз от тебя вообще никакого толка нет, так я тебя пристрелю, потому что ты паскуда», — сказал Колесу Будкин, разломил ружье и вставил патрон. Колесо как увидел это, так с визгом в кусты ломанулся и улетел, словно утюг с десятого этажа.
Будкин же, оставшись один, решил сбить пулей верхушку шеста с трусами. Встал на колено и начал патрон за патроном палить по флагштоку. Тут на канонаду с воем и слетелись вожатые.
Три дня Будкин под стражей просидел, пока его мама с югов педали в обратную сторону крутила. Будкина из лагеря выперли. Хорошо еще, что труп Колесникова не послужил отягчающим обстоятельством.
Надя недоверчиво качала головой и смеялась. Будкин слушал благосклонно, хехекал и пил вино.
— Ты что же, его на самом деле хотел застрелить? — спросила Надя.
— И застрелил бы, — подтвердил Будкин. — Такое состояние было. Только он побежал, а в спину стрелять некрасиво.
Служкин и Будкин, разгоряченные детскими воспоминаниями и вином, затеяли спор.
— Я звал тебя, Витус, когда за ружьем пошел! — оправдывался Будкин. — Только ты спал!..
— Хотел — разбудил бы! — Служкин в негодовании даже стукнул гипсом об пол. — Ты меня всегда кидаешь и накалываешь!
— Когда это я тебя кидал и накалывал?!
— Да всю дорогу! Помнишь, например, мы ходили на рельсы под поездом деньги плющить? Я брал юбилейный рубль, а ты — простой, а потом ты мой взял себе, а свой подсунул мне!
— Так они уже ничем не отличались друг от друга!
— И все равно!.. А когда я сделал стрелы с бомбочками на конце и отдал их тебе на хранение, ты их взял да поменял Насосу на солдатиков-викингов, а мне сказал, что стрелы у тебя отец отнял! Я все знаю, все помню! И моего желтого Чапая ты стырил, а мне подсунул своего с отломанной саблей, — скажешь, не было такого?
— Ну, было, ну и что? Когда на санках за помойную машину цеплялись, ты же раздолбал мои санки в лепешку — я же не пикнул!
— Так я не специально, а ты специально!
— А когда у меня в ванной мы морской бой устроили, кто смухлевал — сделал броненосцы из банок от селедки? Я в них сто брызгалок воды вылил, пока они затонули, и все равно они четыре моих галеры таранили и в комок смяли!
— Не четыре, а три. Я же тебе говорил: ходил я на стройку воровать обрезки линолеума для галер, а меня там сторож чуть не убил! Что я, дома с пола линолеум отдеру, что ли? Вот и сделал броненосцы из банок! Все равно против моих двух броненосцев у тебя было целых восемь штук галер, да еще с пенопластом внутри!
— Не восемь, а семь...
— Тем более! Ты и сам, Будкин, мухлевал дай боже как! Когда мы пластилиновыми крепостями воевали, я солдатиков нормальных слепил, а ты — каких-то дистрофиков, в которых и попасть-то иголкой невозможно было, потому что они сами тоньше иголки!
— Никаких не дистрофиков я налепил, а нормальных! Воин должен быть худощавым! Я тебе не этот, не Фидий, Аполлонов лепить! А ты меня наколол, когда мы батискафы запускали, — ты ведь ночью из него моего таракана выпустил, кому еще-то? И когда макулатуру лямзили фантастику драть, ты себе «Технику — молодежи» и «Вокруг света» забирал, а мне какие-то задрищанские «Юные техники» подсовывал! И книжку «Фарсаны», где роботы друг друга в пустыне колбасят, ты у меня захамил, хотя это кровно моя книжка была, я ее лично зажуливал у двоюродной сеструхи! Не накалывал я тебя, а ты меня всегда!
Надя хохотала, слушая этот спор, и Тата тоже смеялась. Ей было радостно, что мама так довольна, что папа с Будкиным так смешно ругаются.
Вечером, когда Будкин ушел домой, Надя стала мыть посуду, а Служкин уложил Тату в постель и достал книжку Пушкина, чтобы почитать ей сказку. Он выбрал «Спящую красавицу». Надя управилась с посудой, а Служкин все еще читал.
— Закругляйтесь, — велела Надя. — Я спать хочу. Мне свет мешает.
— А ты гаси его, — предложил Служкин. — Я дальше наизусть помню.
— Глупости какие... — пробурчала Надя и погасила свет.
Она легла, а Служкин, сидя на полу возле кроватки, читал дальше.
Королевич Елисей искал свою царевну. Он расспрашивал о ней солнце — солнце не знало. Он расспрашивал месяц — и месяц тоже не знал. Он спросил у ветра.
— «Постой, —читал в темноте Служкин, —
Отвечает ветер буйный: „Там за речкой тихоструйной Есть высокая гора, В ней глубокая нора; В той норе, во тьме печальной, Гроб качается хрустальный На цепях между столбов. Не видать ничьих следов Вкруг того пустого места, В том гробу твоя невеста”».Служкин остановился. Тата спала и дышала ровно. Надя закуталась в одеяло, отвернулась к стенке и плакала.
Служкин сел на ее кровать и погладил ее.
— Ну, Наденька, не плачь, — попросил он. — Ну перетерпи... Я ведь тоже разрываюсь от любви...
— К кому? — глухо и гнусаво спросила Надя. — К себе?
— Почему же — к себе?.. К тебе... К Таточке... К Будкину... К Пушкину...
Глава 33
БЕТОНОМЕШАЛКА