Геологическая поэма
Шрифт:
Летний вечер был ясен, безмятежен, обманчиво нескончаем. В воздухе переливался, дрожал, словно пыль в лезвии солнечного луча, тонкий — на пределе слуха — комариный звон. По дворам от скуки побрехивали псы, лениво перебрасывая друг другу, как мяч, пухлое шарообразное «гав». В невнятных дальних голосах и даже в приглушенном тарахтенье случайного мотоцикла слышалась вечерняя умиротворенность, предвещающая близкий отход ко сну.
Розовая заря потихоньку поблекла, сникла, обреченно сошла за горизонт. И вот уже из ничего возникли сумерки — утомленная старость дня с остывающей синей кровью. Все более сумеречно становилось и на душе у Валентина — уж очень удручающе подействовал на него чудо-ребенок Андрюша с его ранней житейской искушенностью, столь же неестественной и жутковатой, как, например, пышный бюст у пятилетней девочки. Оттого, вероятно, оставшаяся часть вечера представлялась ему пустой и безрадостной: друзья все находились сейчас в поле, званый ужин у Суханова не сулил ничего, кроме разговоров о рыбной ловле (тут всплыл в памяти тошнотворный рассказ о пескарике), что же касается Романа и Аси, то познакомиться с ними поближе он предпочитал в полевой обстановке, на деловой, так сказать, почве.
«А ведь я совсем не знаю детей, — подумалось вдруг Валентину. — Может, многие из них в какой-то мере похожи на этого Андрюшу?.. А вообще, пора бы уже и своих иметь, хотя бы даже одного — как-никак мне уже двадцать семь лет… Отец об этом помалкивает, но, говорят, старики ужасно любят, когда есть внуки…» Тут его мысли перешли на отца, вчерашнее свидание с которым в больнице вызвало в нем непривычное и противное чувство собственного бессилия. Отец встретил его счастливой улыбкой, но был он настолько слаб, что почти не разговаривал, а под конец даже впал в дремоту. Евгений Михайлович быстренько вывел Валентина из палаты. «Что поделаешь, Валечка!.. — фальшиво-бодреньким голоском заворковал он в коридоре. — Болезнь, она, брат, и есть болезнь. А в его годы, при его здоровье вообще все это протекает тяжело. Но ты не беспокойся — ничего страшного. Ничего. Мы его тут хорошенько подлечим… Я сам за этим слежу…»
Едва ли ни впервые в жизни Валентин столь остро ощутил свою беспомощность. Как и чем помочь отцу? Послать в экспедицию радиограмму и остаться при больном? Но ведь есть Евгений Михайлович, фронтовой друг отца, человек, который, как говорится, родней родного брата, и Валентин больше, чем он, вряд ли что сделает. Да и сам отец ни в коем случае не одобрил бы бегство сына с поля в самый разгар работ. «Сибирская геология без Мирсановых пока что не делается»— этим Даниил Данилович всегда гордился, и сознание того, что его Валентин совершает сейчас маршруты, для него самого, увы, уже непосильные, будет целительнее любых лекарств. Уж в этом-то Валентин был совершенно уверен. И все же… и все же мучило сомнение. Не так, нет, не так должен думать и поступать любящий сын! А как?..
— Я плохой сын, — вдруг проговорил он, спокойно, будто констатируя нечто давно известное.
Евгений Михайлович взглянул на него, подумал и улыбнулся.
— Понимаю тебя, — мягко сказал он. — Но ты ошибаешься. Что прилетел — это хорошо. Молодец. Отец повидал тебя, и — достаточно. А быть при нем сиделкой тебе вовсе не нужно — у тебя есть работа. Нелегкая работа. Делай ее без паники, по-мужски. А у нас тут все будет в порядке. Я тебе обещаю…
Слова эти не успокоили Валентина. Нет. Но в одном все же убедили: что бы в жизни ни случилось, а работать надо; работа должна продолжаться.
И, только выйдя из больницы, он вдруг сообразил: а ведь прилетел-то он не ради отца, а из-за Стрелецкого, будь он неладен! И еще: именно упоминание о нем, о Стрелецком, было тем последним, что он успел сообщить, а дальше — дальше отец отключился…
Незнакомое до этого чувство одиночества и неприкаянности все сильнее овладевало Валентином, пока не достигло степени болезненной остроты, и тогда само собой явилось решение, еще какие-то минуты назад совершенно невозможное, но тут вдруг показавшееся единственным спасением. После краткой внутренней борьбы он свернул в сторону и двинулся размашистым маршрутным шагом, имея теперь целью некий адрес, — адрес, пользовавшийся в поселке — видимо, в какой-то мере и заслуженно — сомнительной славой. Он шел, коря себя за проявленную слабость, и, однако же, упрямо продолжал свой новоизбранный путь.
Дом, куда направлялся Валентин, стоял почти на краю поселка. Проживали в нем две медички — Тамара и Галина, особы беззаботные, смешливые, постоянно готовые поддержать любое и всяческое веселье. Поэтому и жилище их отличалось от соседних некоторой вызывающей, что ли, несерьезностью — из двух окон, глядящих на улицу, одно было наспех подлатано фанерой, что придавало фасаду игриво-подмигивающее выражение; между створками ворот вечно зияла щель; калитка, криво повисшая на единственной петле, покачивалась даже в самый безветренный день и насмешливым своим скрипом раздражала домовитых соседей; обширный пустынный двор зарос сорной травой; у самого крыльца — кое-как сложенная поленница дров. Разумеется, ни погреба с припасами, ни закутка с курами-поросятами, ни ухоженных грядок на заднем дворе в подобном хозяйстве не было и быть не могло. И однако, глубоко ошиблись бы вздумавшие смотреть свысока или, допустим, жалеть непрактичных обитателей этого дома — опасное могущество его молодых хозяек было хорошо известно поселковым замужним женщинам, из которых кое-кто — наиболее вспыльчивые — не раз грозились нагрянуть и воздать сполна, вплоть до «выдергивания всех волос и выцарапывания глаз», «сотворения козьей морды», побития окон и прочего в том же духе. Как знать, может пылающие гневом мстительницы и в самом деле совершали иногда воинственные набеги, но Валентину о сем ничего известно не было, да и не вникал он в подобные житейские мелочи. Правда, как-то раз минувшей зимой он оказался-таки вовлеченным в скоротечный конфликт из-за головокружительного нрава Томочки: один большой умник из малой авиации во время танцев в Доме культуры сказал о ней с ухмылочкой: «Видишь эту? Так вот, я имел ее весь прошлый год. Когда и как хотел. Потом надоела». На что Валентин презрительно ответствовал: «Хоть вы и второй пилот, но подлец, вижу, самый первый», после чего, естественно, состоялось чисто мужское выяснение отношений. Злоязыкий летун, умевший, как показала схватка, неплохо постоять за себя, был все же в какой-то мере прав: Тамара, беспечная красавица, в свои двадцать с небольшим лет успела уже дважды спорхать замуж. Как ни странно, Валентин не то чтобы одобрял подобную безответственность, но, во-первых, осуждать за уже свершившееся считал делом бесполезным; во-вторых же, склонен был предполагать, что некоторое легкомыслие — столь же неизбежный компонент истинной женственности, как довесок при известной торговле «с нагрузкой», когда в придачу к дефицитному товару навяливается вещь, в общем-то никому не нужная.
Войдя во двор, Валентин сразу услышал доносящийся изнутри нестройный гомон множества голосов, заколебался было, но тут же, озлясь на себя за малодушие, решительно взбежал на крыльцо.
В просторных сенях громоздилось разнообразное экспедиционное снаряжение, из чего можно было с уверенностью заключить, что галдящие за дверью гости — видимо, топографы или геодезисты, то есть своя полевая братия. Однако все эти кое-как скатанные палатки, спальные мешки, вьючные ящики, геодезические рейки и треноги были сложены столь небрежно, что Валентин, не терпевший в экспедиционных делах даже малейшей неаккуратности, сразу внутренне встопорщился и в дом вступил уже с чувством безотчетной неприязни.
За довольно-таки разгромленным столом заседала, кроме нарядных хозяек, заметно хмельная компания из шести бородатых молодых мужчин. Все они, кроме одного в яркой ковбойке, помещавшегося рядом с Тамарой во главе стола, были в выцветших энцефалитках походного цвета. При появлении Валентина шум на миг прервался, и в наступившей тишине Тамара, смеясь, захлопала в ладоши:
— Ой, Валька! Ты откуда вдруг образовался?
— Ну ты, Валька, даешь! — Галина мигом подбежала, схватила за руку и потащила за стол.
— Штрафную Вальке, — с добродушной снисходительностью сказал сосед Тамары; он был редкостно красив собой, разумеется, сознавал это и вел себя соответственно.
Чувство неприязни у Валентина усилилось: «Очередной предмет. Роковой красавец…»
— Это надо же — Вальке штрафную! — Галина изумленно захлопала глазами. — Да он же не пьет совсем. Никогда и ни граммусика, понятно вам? Ну ни капельки!
Поднялся беспорядочный гвалт, возмущенный и недоверчивый.
— Так не бывает!..
— Отметиться пришел, что ли?
— Видали — он ни граммусика! А мы, выходит, законченные бухарики?
— Наверно, большой начальничек. — брезгует вмазать с экспедицкими, — хихикнул в горсть сидевший наискосок белобрысый тощий парень с клочковатой бороденкой; зубы у него были острые, крысиные, оттого он, видимо, и прикрывал рот ладонью.
— Ах, молчи уж, — досадливо замахала на него рукой Галочка. — Подумаешь, полевой волк нашелся! Да Валя, чтоб вы знали, коренной геолог, всю жизнь в тайге!.. Просто он у нас непьющий.