Геологическая поэма
Шрифт:
Та с готовностью поспешила к стоявшей в отдалении палатке начальника.
Валентин присел возле костра и принялся есть, невесело размышляя о том, что Василий Павлович конечно же прав, настаивая форсировать съемочные работы, однако ни Свиблову, ни Валентину с его затеей от этого не легче.
— Они с москвичом бумаги да камушки глядят, — доложила вернувшаяся Катюша.
— Камушки! — Самарин неодобрительно покрутил головой. — Сколько раз говорить тебе: не камушки, а образцы. Геологическая повариха должна разбираться в таких штуках.
— И не глядят, а изучают! — фыркнул Валентин.
— А по мне, так все одно, — Катюша хихикнула. — Я ведь не шибко-то образованная.
— Слушай, а ты сколько классов окончила? — заинтересовался вдруг Валентин.
— Пять…
— М-да… В вечернюю школу бы тебе надо.
— Ремня ей надо хорошенького, — сурово изрек прораб. — Слышь, девка, что это Дедюхин возле тебя стал вертеться? Гляди, он шалопут еще тот, для вашей сестры самый опасный зверь.
— Ой, чтоб вам пьяные ежики приснились! — бойко отвечала Катюша. — Больно мне нужен ваш Дедюхин.
— Ну-ну… — неопределенно проворчал Самарин. Подошел Василий Павлович.
— Доброе утро, — проговорил он, после чего откашлялся столь внушительно, словно собирался объявить монаршую волю. — Значит, так, Валентин. После завтрака поедешь с Романом на этот твой водораздел…
Последнее слово Субботин произнес с довольно-таки кислой миной, особенно выразительной из-за черной повязки на глазу Выслушав вчера в бане рассказ Валентина о встрече со Стрелецким и цели приезда Романа, он не стал вникать в подробности: начальник не слишком жаловал все эти новые веяния, поскольку твердо стоял за добрую старую геологию, испокон веков вполне обходившуюся, слава богу, даже не четырьмя арифметическими действиями, а такими описательными категориями, как «больше — меньше», «лучше — хуже», «быстро — медленно». К Валентиновым завихрениям относился со сдержанным неодобрением, но в общем-то снисходительно, понимая это так: кровь-де молодая, бунтует, конечно, однако повседневная текучка со всеми ее отчетами, совещаниями, проектами, защитами, техучебами, производственными заботами рано или поздно обкатает фантазера как миленького и вылепит из него нормального здравомыслящего практика.
— Чем бы дитя ни тешилось… Дней пять-шесть, надеюсь, хватит? — брюзгливо осведомился он.
— Вот так номер… — Валентин был захвачен врасплох и не пытался это скрыть. — Когда же это вы успели надумать?
— Вон ему спасибо скажи, — начальник кивнул подбородком в сторону Романа, который с полотенцем через плечо легкой рысью направлялся к озеру.
— А как же съемка?
— Вот он потом и поможет. Задержится на две-три недельки.
— Уговорили, значит?
— Баня помогла, — засмеялся Василий Павлович. — Размяк он после бани-то и душой, и телом. Ну, я его тепленького и скрутил… Шутки шутками, а парню и самому интересно — для своей диссертации кое-что хочет посмотреть. Почти до утра мы с ним проговорили. Ничего не скажешь, котелок у него варит… Теперь так. Где этот… лихановский человек, который вас привез?
— Конюх, что ли? — Валентин поискал взглядом. — Эй, Гриша, ходи сюда, начальство зовет!
Из-за стола поднялся плотный, неуклюжий на вид парень лет двадцати и, косолапо ступая, не спеша пошагал на зов.
— Значит, ты Гриша? — весело-строго спросил Субботин. — Вот что, Гриша: придется тебе недельку поработать у нас, понятно?
Гриша шмыгнул носом, переступил с ноги на ногу, посмотрел исподлобья. Забубнил:
— Нельзя, от начальника попадет Довезешь, сказал, людей до Кавокты, а потом сразу вали назад… Он у нас такой, Алексей Петрович-то, шаляй-валяй не любит… Он любит, чтоб слушались…
Субботин, подавляя улыбку, нахмурился:
— Я тоже люблю, чтоб слушались. А Лиханова твоего я пятнадцать лет знаю, он у меня еще голоштанным студентом работал. Я для него до сих пор товарищ начальник, строгий притом. Передашь ему, что Василий Павлович Субботин, мол, задержал, и он ни слова не скажет, понял?
Гриша поднял голову, увидел устремленный на него властно поблескивающий глаз, вздохнул и промолчал.
— Я твоему начальнику бумажку напишу, — великодушно пообещал Субботин и улыбнулся. — Не трусь, паря, мы люди хорошие — не обидим, на бесплатное довольствие поставим…
— Ладно уж, — пробурчал Гриша и, не говоря более ни слова, потопал прочь.
Валентин поглядел ему вслед. Этот Гриша порядком изумил его по пути сюда. Весь день после выезда из Гирамдокана конюх молчал, только слушал досужий дорожный треп своих спутников — благо, едучи верхом, те могли себе это позволить. Помалкивал он и вечером, когда остановились на ночлег, но слушал по-прежнему внимательно. После шутливой фразы Романа «Да, пиво лучше, чем вода» сделался задумчив, а когда оказался наедине с Валентином, вдруг спросил. «Ты пиво когда-нибудь пробовал?» Вопрос был оглушительным по своей неожиданности, поэтому Валентин, даже не успев осмыслить его и удивиться, ответил утвердительно. «А какое оно?» — с беспокойной заинтересованностью продолжал Гриша «Н-ну-у… не знаю… Об этом, пожалуй, не расскажешь», ошеломленно пробормотал Валентин. «Вот и все так говорят, — Гриша мечтательно вздохнул. — Эх, попробовать бы его хоть разок, пива этого». Из дальнейшего разговора выяснилось, что парень никогда нигде не бывал, кроме Гирамдокана и заброшенного ныне соседнего прииска, где прошло его детство. Родителей своих не помнит. Вырос при дяде, который всю жизнь прожил бобылем, добывая себе пропитание старательством. Учиться пошел поздно, уже в Гирамдокане, потому что на прежнем прииске школы, даже начальной, не было. Проучился кое-как две-три зимы, потом бросил — не давалась никак учеба, к тому же и дядя считал это баловством, поскольку наивысшее счастье человека полагал в «большом самородке», дающемся лишь тому, кто терпелив, как лошадь. «Грамота в нашем деле не шибко-то нужна, — поучал дядя. — Не помеха, конечно, однако же и польза от нее невелика. А фарт, он любит бесхитростного, работящего, у кого пальчики не в чернилах, а в земле да мозолях». Дядя говорил не пустое: он знавал в свое время большие удачи и похвалами от властей не был обойден, особливо в войну, когда золото, а стало быть, и старатели ходили у государства в крепком почете. Потом дядя умер, так и не успев научить Гришу первейшей на свете науке — старательству со всеми его издавна идущими хитростями и тайнами. Да и землица тут поиссякла — устала, видать, служить людям. И осталось для Гриши одно посильное дело — мантулить там-сям на подхвате. А пиво — это его заветная мечта, потому что мужики, слетав в город, долго потом вспоминают про тамошнее пиво, однако растолковать, в чем же все-таки его особенная прелесть, сладость в чем, никак не умеют, хоть ты убейся!..
С подобным Валентин уже сталкивался однажды — когда неожиданно обнаружил (он был тогда молодым специалистом), что проработавшая у них все лето повариха, здоровенная девица лет двадцати с небольшим, едва умеет читать. Он был потрясен, словно, вынырнув из тьмы веков, перед ним вдруг предстал его далекий хвостатый предок… Вспомнив сейчас об этом, Валентин запоздало пожалел, что не поговорил тогда с удивительной девушкой, не попытался узнать, по какой такой причине человек, родившийся у нас на рубеже тридцатых и сороковых годов, остался неграмотным; каким образом и при каких обстоятельствах растущее существо оказалось в свое время оттертым на обочину жизни и брошенным там; кто были те равнодушные взрослые люди, что позволили когда-то свершиться подобному. Ни один из этих вопросов — далеко не простых вопросов! — даже и в голову не пришел тогда Валентину. И теперь вот приходилось со стыдом признаваться самому себе, что да, умственно ленив, равнодушен и инфантилен был он во всем, что не касалось геологии…
Вздохнув, он направил стопы к завхозу. Тот жил по-княжески, один в шестиместной палатке, где, правда, кроме него размещались ящики с кое-какими продуктами, запасные спальные мешки, палатки и прочее.
— Сколько, говоришь, человек — трое? Сейчас запишем, — завхоз извлек амбарную книгу, вздел очки и сделался заправским конторским человеком небольшого чина. — Идешь на неделю — запасайся на месяц. Закон — Тайга…
— Ермил Евдокимыч, ты уж, будь другом, отбери сам, что надо взять с собой, а я пойду собираться.
Валентин знал, что Евдокимыч, бывалый таежник, не упустит ничего — отложит все, начиная со спичек и соли и кончая топором, котелками и свечами. Правда, завхоз любил, чтобы люди, уходя «на выброс», продукты брали с большим запасом. Поэтому Валентин чисто машинально добавил:
— Харчей возьмем на неделю, а сверх того — дня, ну, на три, не больше.
После чего он отправился укладывать свои вещи.
Для людей непосвященных спальный мешок есть всего лишь спальный мешок. Мешок, в котором спят. И все. Но бывалым полевикам известно, что во время переходов, переездов и перелетов он вместе с тем способен превращаться еще и просто в мешок, обладающий потрясающей вместительностью и, как бы это выразиться, прекрасными защитными, что ли, свойствами. Скажем, предусмотрительный засоня может весь полевой сезон возить в нем будильник, а особа женского пола — зеркало среднего размера, и эти хрупкие предметы останутся невредимыми после серьезных передряг. При умелом обращении в спальный мешок можно упаковать страшное количество полезных вещей — книги (даже солидные тома большого формата), одеяла, подушки, телогрейки и массу другой одежды, сапоги, геофизические приборы, радиоприемники, фотоаппараты, шахматы, охотничье ружье, особо оберегаемые образцы горных пород и минералов и прочее, и прочее. Правда, после этого такой мешок может весить не меньше чем куль муки, но об этом пусть лошадь думает, ибо, во-первых, у нее, как известно, голова большая, а во-вторых же — груз-то тащить ей…