Геологическая поэма
Шрифт:
Обувшись, Роман недоверчиво потопал ногами, подмигнул и вдруг ухарски рявкнул:
А под баобабомДжонни делал буги,На тройной подошве,Выколачивая пыль!..Спокойно, Валя, бог не фрайер, он не выдаст! Стрелец — человек неожиданный, может преподнести вдруг такое антык-марэ с гвоздичкой, что — от винта!
После чего он бодро зашагал к спуску, но внезапно остановился, обернулся. Точно прожекторным лучом, обмахнул взглядом плато.
— Мезо-з-зойский анклав на территории Союза, — процедил он, скалясь в кривой усмешке. — Куда милиция смотрит!
Валентину отнюдь не хотелось шутить. Прежде чем начать спускаться вслед за Романом, он тоже оглянулся. Пенеплен. Анахронизм. Земля звероящеров — теперь он знал, чем и почему она беспокоила его. Дело было, конечно, не в ней самой, даже и геологически-то не очень интересной. Просто пенеплен с самого начала неосознанно ощущался им как зримый образ всего того, что отжить-то свое отжило, однако избежало погребения. Не вымершие звероящеры тревожили его ум среди вкрадчивой тишины «мезозойского анклава», а живые рептилии мира идей. Он знал, сколь немало их на свете, этих рептилий, именуемых пережитками и предрассудками, но лишь теперь вдруг подумал, что наиболее древние из них стократ опасней прочих, ибо тут сама древность есть свидетельство их невероятной живучести. Они возникли в умах древнейших народов, живших замкнутыми племенами на маленькой плоской планете, ограниченной пределами видимости. Как вообще рептилии, они были примитивны, эти идеи. Очищенные от религиозно-мистических украшательств, они являли собой не более чем первобытно невежественную мысль того или иного племени, народа о своей богоизбранности, о своем безусловном превосходстве над всеми прочими — кто бы они там ни были и где бы ни обитали. Вероятно, эти рептилии не были столь уж невозможными в своем времени и в своем месте. Но с тех пор планета из плоской и ограниченной двумя-тремя реками и пустынями превратилась в шарообразную, на ней закипели, заволновались океаны, развернулись пять материков и — самое главное — появились многочисленные новые народы, молодая кровь которых должна была бы чуждаться отравы древнего яда. И однако ж, как ни печально, кровавая история хотя бы даже нынешнего века свидетельствует, что рептилии, порожденные на плоской земле, сумели неплохо приспособиться к более высокой метрике шарообразной Земли… Вспомнилось недавно прочитанное у Герберта Уэллса: «Никому не приходило в голову, что более старые миры вселенной — источник опасности для человеческого рода».
— Ты что там увидел — уж не этих ли? — со смехом окликнул снизу Роман.
— Сейчас иду, — отозвался Валентин, продолжая, однако, стоять, озирая плато.
Не требовалось много воображения, чтобы представить себе пенеплен с высоты птичьего полета. Со всех сторон в него ветвистыми расщелинами вгрызались верховья ключей, по-юному дерзких и полных сил. Да, именно вгрызались, по песчинке, по камешку съедая его — неутомимо и безостановочно, изо дня в день, из года в год, из века в век.
И вот наступит однажды миг — он в неразличимой дали времен, но он наступит, — когда последняя пядь земли динозавров рухнет в грохочущий горный поток, и тогда-то она умрет окончательно. Умрет, чтобы вернуться к своим первоистокам — на дно морей, спрессоваться в горную породу и через миллионы лет, пройдя горнило новой тектонической революции, стать частью новых гигантских гор на опять обновленной земле.
«Крот истории, — подумал Валентин словами Маркса, столь памятными еще по университетским семинарам по диамату. — Крот истории, ты хорошо роешь, старина…»
И уже не оглядываясь, стал спускаться вниз, где его ждал добродушно-иронически улыбающийся Роман.
12
Дождь пошел среди ночи. Валентин слышал, как отстучали сперва осторожные пристрелочные капли, а затем — спросонья показалось, что через какие-то секунды, — вдруг хлынуло широко и разом, словно прорвало некую плотину. Все тотчас потонуло в шорохе и шелесте. На палатку капли сеялись столь густо, что слышался лишь однообразный журчащий шип.
Начавшийся дождь хоть и потревожил сон, но, кроме Валентина, никого не разбудил. Москвич заворочался в мешке, однако продолжал безмятежно посапывать, а спящий Гриша проникновенно промычал во сне, надо полагать, самому себе:
— Спи… не просыпайся… — после чего снова захрапел.
Сон в палатке под шум дождя успокоителен и непередаваемо приятен, как никакой другой. Но Валентин спал плохо. Снилось черт-те что. То он, изнемогая, тащился по какому-то своему давно забытому и тягостному маршруту, недоумевая, что приходится повторять его снова. То перед ним текли нескончаемые груды камней, дразнящих блестящими вкраплениями рудных минералов. То каким-то непостижимым образом раскрывались недра земли, и он с мучительной ясностью наблюдал скрытые в ее толще рудные тела странных, тревожных очертаний, какие-то оплывшие бронзовые гроздья — тускло мерцая, они уходили вниз и терялись где-то на огромной глубине, во мраке…
Проснувшись, он долго лежал без движения. Переживал только что увиденное и с чувством облегчения прислушивался к дождю, который теперь, при свете наступившего дня, оказался не таким уж проливным, как показалось ночью.
Вообще-то считающийся помехой во время полевого сезона, сегодняшний дождь удивительным образом совпадал с его подспудным желанием. Больше того — Валентин рассчитывал на этот дождь. И хотя частая, резкая смена погоды в нынешнее лето была обычным и уже надоевшим явлением, сейчас он воспринял ее как некий добрый знак. Затем подытожил в уме сделанное за эти дни и заключил, что бога гневить нечего — пока все складывается не столь уж плохо.
Повеселев, он оглядел палатку. В одном месте — как раз над головой Романа — она протекла. Набухшие капли, падая, разбивались о клапан спального мешка, и брызги летели ему прямо в лицо. Роман, упорно не желая просыпаться, морщился, словно собирался чихнуть, ерзал, пробовал отвернуться, и тогда капли обдавали его голые плечи, затылок. Валентин беззвучно засмеялся и, нажимая, провел пальцем по брезенту от протекающего места до края крыши. Капли послушно побежали по черте, а затем — вниз по стенке на землю.
Роман мигом успокоился, лицо его приняло благостное выражение. Он явно еще глубже погружался в сон — без помех и с новыми силами, но тут порыв ветра, утяжеленный дождем, сильно хлопнул полами палатки. Звук этот разбудил Гришу. Он поднял голову, прислушался и сипло проговорил:
— Заморочачило. — Тут он чихнул и уже прояснившимся голосом добавил — А что я вчера говорил? Солнце в тучи садится — к дождю!
Роман шевельнулся и, не открывая глаз, пробурчал:
— Идешь ты пляшешь со своими народными приметами. Вот у меня ладонь ноги чешется — это к чему?
Гриша, изумясь, взялся за затылок:
— Пошто ноги-то, паря? Не прочухался, что ль?
— Он произошел от обезьян, но еще не совсем, — улыбаясь, объяснил Валентин. — У него четыре руки, как у приматов.
Гриша немного подумал, после чего сказал с мужицкой солидностью, как бы отметая легкомысленную шелуху предыдущего разговора:
— Ну, паря, теперича коней-то поищи-ка — тожно набродишься…
— Ничего, вот сгоношим горячего чайку… — Роман сел в мешке, с хрустом потянулся. — Гадство, не догадались с вечера занести дрова в палатку — сейчас были б сухие.
На что Гриша наставительно заметил:
— Задним умом медведь умен, да толку в нем!
— Очень неслабо! — Роман радостно захохотал. — Народная мудрость! Люблю!
Тем временем хозяйственный Гриша вытянул из-под изголовья свой рюкзак, достал из него резиновые сапоги и деловито, не торопясь принялся обуваться. Роман скосил на него шельмовато поблескивающий глаз и вдруг коротко фыркнул.
— Ты что? — повернул голову Валентин.
— Хохма одна вспомнилась — это когда мы в Казахстане работали. Жили мы тогда на старом руднике, в заброшенных домишках. Спали на нарах, человек по десять в ряд. И вот у одного нашего пижона были резиновые сапоги, точняк такие же. У него с ними отработалась система: ночью вскакивает, прыгает в них прямо с нар и — на улицу. Это у него уже автоматом получалось, с закрытыми глазами… Ну, и раз он вот так же бух спросонья в свои сапоги, а оттуда на него — целый фонтан! Как из пушки! Пижон мокрый от и до. Орет. Крику было, что ты!.. Смеялись до полного не могу…