Геологическая поэма
Шрифт:
А началось все якобы с неизвестно кем разнесенного по поселку слуха о том, что Сашка продал свою дочь старику Иннокентию за бутылку самородков и видели-де, как она, Агашка, уходила с тем на рассвете в тайгу, одетая по-дорожному. (Размер этой бутылки изменялся от рассказа к рассказу: одни говорили — четушка, другие — поллитровка). Нашелся бездельничающий мужик, который не пропустил мимо ушей бабьи пересуды и не поленился сходить на тот конец поселка. Обратно он примчался с известием, что Сашка-де заперся в своей избе, орет и плачет в голос, грозится убить, если кто к нему сунется. Тут всерьез заподозрили неладное и отправились к нему уже гурьбой во главе с начальником прииска. Дверь Сашкиной полуземлянки была, точно, заперта, но за ней стояла тишина. Постучали, и тут в ответ раздались неразборчивые ругательства. Попробовали было по-хорошему — не получилось. Начали ломать дверь, но сразу же пришлось отступиться, поскольку изнутри грянули выстрелы. Отошли, начали советоваться, как быть дальше. Решили подождать, ибо охотников лезть через тесную дыру единственного окна не нашлось. Тем временем стемнело. Понимая, что человек не в себе, а стало быть — в беде, люди не расходились. Сбежавшиеся бабы ругательски ругали старика Иннокентия, который, мол, опоил Сашку «какой-то холерой» и увел Агашку. Мужики помалкивали.
Ночь прошла хоть и тревожно, но без особых происшествий. Сашка в избе то затихал, то принимался орать песни, причитать и плакать. Вскоре после восхода солнца кто-то подобрался к окошку, вгляделся и поднял крик, что Сашка-то, похоже, помер. Тогда, бросив опасаться, мигом высадили дверь, ворвались и увидели скорчившееся на полу тело хозяина, рядом — наполовину опорожненную четверть водки, непонятно откуда взявшуюся. Сашка был еще жив. Он хрипел, мычал, по лицу его текли слезы. Силился что-то сказать и непослушной рукой все время тянулся ко рту — решили, что просит пить. Принесли воды. Но Сашка уже кончался. Напоследок из разжавшихся его пальцев выпал один-единственный самородок, который породил дополнительные слухи и предположения, — мол, Сашка, чтобы не отобрали, все остальное золото проглотил, и оно, дескать, «продавило ему все кишки». Слухи эти так и остались слухами, поскольку тело, разумеется, никто не вскрывал, и Сашку так и похоронили с предполагаемыми самородками внутри.
Еще через пару недель в Орколикан заявился охотник-эвенк. В какой-то зимовьюшке за двумя хребтами отсюда он наткнулся на труп пожилого человека. «Его маленько умри-умри, — излагал эвенк на немыслимо ломаном языке, затем, чтобы объяснить причину смерти, достал нож, взмахнул им. — Его маленько отрезай… его маленько кончай, однако, да…» Если это ваш человек, кое-как втолковывал он дальше, то вам следует забрать его и похоронить под двумя скрещенными палками, как это делается у русских.
Поскольку речь шла об убийстве, никто из наших туда не пошел, да и далеко идти было, а дали знать в райцентр, и чем там в конце концов все кончилось, что выяснилось — я так и не узнал. Если, как твердо полагали в Орколикане, убитый оказался стариком Иннокентием, то в таком случае этот еще полный вампирских вожделений любитель «свежанинки» все же отходил свое по земле, о чем я нисколько не пожалел бы. Что случилось с Агашкой и что с ней вообще сталось, равно как и со всеми остальными орколиканцами, то этого я также не знаю, ибо вскоре уехал оттуда, и все, мной увиденное, пережитое, невозвратимо удаляясь, осталось позади, как полустанок, промелькнувший за окном вагона…
Наверно, в моем возрасте и в нынешнем моем положении слишком уж подробный экскурс в прошлое вреден. Опять схватило сердце. Сжало, отпустило, снова сжало. Боль тупая, увесистая, бесцеремонная, как лом. На миг мной овладел панический страх. Захотелось немедленно воззвать о помощи: «Доктор, голубчик, сделайте же что-нибудь!» Суета, встревоженное мельтешение белых халатов, участливо склоненные лица… блеск металла, стекла, волны аптечного запаха… Впрочем, нет: войдет кто-то, внезапно разбуженный, измотанный ночными тревогами, подойдет устало, поглядит, спросит, и тут выяснится, что ты просто вздорный, смертельно перетрусивший старик. «Ты болен, — сказал я себе. — Болеть — от слова «боль». Ну и лежи, болей себе прилично, скромно, никому не мешая».
Вот уж кто умел не принимать с излишним почтением факт своего существования, так это старина Бруевич. Философ. Старая школа. Менделеев, Павлов, Тимирязев, Карпинский… Когда-то в опубликованных предсмертных заметках Владимира Ивановича Вернадского я встретил такую запись: «Готовлюсь к уходу из жизни. Никакого страха. Распадение на атомы и молекулы». Ему, выдающемуся геохимику и мыслителю, процесс этот представлялся, надо думать, не более пугающим, чем превращение воды в пар. Но для подобного бесстрашия нужна большая культура ума.
Бруевич тоже говорил однажды об этом — говорил ворчливо, точно о чем-то рутинном, само собой разумеющемся:
— Загадка жизни и смерти? Чушь! Все очень просто. Либо ты исчерпал ее, жизнь, либо она тебя. В первом случае кончают с собой, во втором — умирают своей смертью. Лучше всего — благородная ничья, но это редко… крайне редко… Цель жизни? Смысл жизни? А сама жизнь и есть и цель, и смысл себя самой. И оправдание… Страх смерти — это от первобытных предков. Жил человек, жил — и вдруг перестал двигаться. Что случилось? Ушел к верхним людям. Низвергся в преисподнюю. Превратился в насекомое. При обилии гипотез — верна самая простая. Жил человек и умер. Стал частью почвы, атмосферы, кладбищенского тумана. Обидно, не устраивает?.. Я сильно подозреваю, что — человек — занятное существо, но чтобы вполне постигнуть сие, надо стать на уровень господа бога. Когда бываете в экспедициях, почаще наблюдайте жизнь муравейника. Невредно. Наводит на мысли. Хотя бы о том, что в природе нет бездельников, философствующих о загадке жизни и страхе смерти. Жизнь и бессмертье человека — в его работе…
Кажется, именно в этом разговоре Бруевич привел слова, сказанные знаменитым полярным геологом Николаем Урванцевым по поводу гибели Альфреда Вегенера: «Люди конституции и темперамента Вегенера всегда крепко держатся до конца, не теряя бодрости и энергии, и лишь когда будут исчерпаны все силы, падают и умирают буквально на ходу, как честная упряжная собака».
Вот я и вернулся опять к нему — к Вегенеру. Вообще-то с того далекого дня, когда Бруевич впервые назвал мне его имя, я никогда не переставал думать о нем. А после смерти Бруевича, словно бы объединившей и уравнявшей их обоих в моей памяти, стоило мне вспомнить одного, как тотчас же возникал и второй.
Не могу сказать точно, во сне или бреду, но в эти дни я не раз видел старину Бруевича, и всегда где-то тут же, рядом, присутствовал и доктор философии Альфред Лотар Вегенер. Присутствовал незримо. Однако один раз я видел его почти что отчетливо.
Он выглядел точно так, как выглядят изображения, вытравленные на тонком стекле плавиковой кислотой. Знаменитый профессор туманным изваянием сидел в кабинете Бруевича, возле стола, и сквозь его матовую субстанцию можно было если и не прочесть, то все же смутно различить надписи на книжных корешках за его спиной. Ни Бруевичу, поскольку он и сам давно уже был мертв, ни мне, затесавшемуся в компанию покойников, не казалось это странным: собственно, каким еще мог быть человек, которого еще в ноябре 1930 года похоронили в самом сердце Гренландского ледяного щита.
Вегенер курил кривую шкиперскую трубку и отрешенно, как бы с немалой дистанции разглядывал нас глубоко посаженными глазами цвета сумеречного полярного льда.
Бруевич был сдержанно-возбужден, все время перекладывал что-то с места на место на своем столе и, то и дело непонятно как-то взглядывая на меня, говорил:
— Что до меня, то я абсолютно убежден в вашей правоте, уважаемый коллега! Плавающие континенты! Северная Америка откалывается от Европы, Южная — от Африки. Материки, подобно айсбергам, совершают миллионолетний дрейф по неведомому океану подкорового вещества! Какая величественная картина! Какой ярчайший пример дерзости мышления!
— Я исходил из еретической мысли, что мир познаваем, — сдержанно усмехнулся Вегенер. — Однако, дорогой коллега, не стоит всю заслугу приписывать одному мне. Не я первый стронул с места континенты… Впрочем, сначала я и сам так полагал, однако до меня, оказывается, были Бэкон, Пласе, Снайдер-Пеллегрини… Или вот тот же Тэйлор, современник наш…
— Да, — кивал Бруевич. — Тэйлор, да! Арктические дизъюнкции… циркумполярные движения… А у вас — разрыв вдоль атлантических берегов. Казалось бы, какая разница? Но — мало увидеть, важно — осознать! Новый Свет называется не Христофорией в честь Колумба, а Америкой в честь Веспуччи…