Геометрия и Марсельеза
Шрифт:
На обоих фрегатах тут же объявили тревогу, матросы и офицеры разбежались по постам, заняли места у пушек. С тревогой всматривались генералы в белые пятнышки на горизонте, растущие на глазах у всех. Надвигалось неизвестное… Минута проходила за минутой, паруса виднелись все отчетливее. Корабли шли полным ветром прямо навстречу фрегатам.
— Да ведь это купцы! — радостно воскликнул ктото, и обстановка мгновенно разрядилась. Убедившись, что встречные суда не похожи на английские военные корабли, Бонапарт успокоился.
— Монж! — воскликнул он, — Где Монж? Найдите моего друга и скажите, что мы вне опасности.
После долгой беготни по кораблю геометра нашли. Он
. — Ну что там, наверху? — спросил Монж, — Приказа еще не было?…
— Генерал приказал: найдите моего друга и скажите, что опасность миновала, — ответили ученому.
И Монж вышел из порохового погреба на палубу, залитую солнцем.
Глава пятая. Пчела и лилия
Моя власть не переживет того дня, когда я перестану быть сильным, и, следовательно, когда меня перестанут бояться.
Слава великих людей всегда должна измеряться способами, которыми она была достигнута.
Груша созрела
Капризов судьбы не предугадаешь. Стоило египетским беглецам после многодневного качания на волнах Средиземного моря пристать к французскому берегу, как фортуна озарила их самой обольстительной из своих улыбок.
— Бонапарт вернулся! Он снова с нами! — слышалось вокруг.
— Он не позволит этим пентархам разграбить страну и отдать ее на поругание врагам!..
Корабли, прибывшие из Африки, по всем правилам следовало поставить в карантин: слишком уж велик был контакт с зачумленными у их экипажей. После всех неприятностей на фронтах и внутри страны не хватало Франции еще и чумы. Но жители Фрежюса решили иначе.
— К черту карантин! Лучше чума, чем интервенты! — кричала толпа на пристани.
И люди понесли Бонапарта на руках. Его встретили не как дезертира, бросившего войско, а как «героя, спасшегося чудом».
Ученые Монж и Бертолле, ехавшие во время триумфального путешествия Бонапарта в его же карете, только и видели, что всеобщее ликование. «Толпа была такова, даже на дорогах, — писала тогда газета «Монитер», — что экипажи с трудом могли двигаться.
Все города, через которые он проезжал от Фрежюса до Парижа, по вечерам были иллюминованы». Заметим, что проворные лионцы даже успели сочинить и поставить пьесу «Возвращение героя, или Бонапарт в Либне»,
И уже никак не вязался с этой помпезностью вид спутников генерала. Одежда ученых была столь поношенной, выгоревшей и запыленной, что когда один из них, мы говорим о Монже, прибыв к порогу собственного жилища, его туда сначала не впустили.
Недоразумение было вскоре преодолено, и Монж, повидавшись со своими близкими, немедля помчался к любимому детищу — в Политехническую школу, к сотням своих сыновей…
Его появление на заседании ученого совета вызвало всеобщее волнение. Совет, как записано в журнале протоколов заседаний, «прекратил свои дела и выразил большую радость в связи с возвращением Монжа и Бертолле. Глубокая признательность за искренние дружеские чувства была ответом Монжа. Потом он рассказал, что все ученики школы, участники похода, отличались в Египте поведением и своими дарованиями. Они стали там мужами, несмотря на свою молодость. В сражениях они не уступали закаленным гренадерам, а при осадах по благоразумию и хладнокровию
Не хуже был встречен и Бонапарт. Как это ни странно, Директория не позволила себе ни одного упрека в адрес полководца, бросившего войска.
Академию же он без труда сумел убедить, что египетская экспедиция была совершена исключительно в интересах науки. Самые выдающиеся умы того времени Бертолле, Монж, Лаплас, Шапталь, Кабанис, Мари-Жозеф Шенье, все ученые, поэты и мыслители были убеждены, что этот генерал, математик и философ создаст республику, о какой они мечтали. К такому выводу пришел, в частности, историк А. Олар.
Накануне переворота 18 брюмера Бонапарт предупредил Монжа: «Скажи своим Зятьям, чтобы они не были завтра на заседании Совета пятисот. Возможно,
там не обойдется без кровопролития». А вечером того же дня зарядил два пистолета и положил около своей кровати. На недоуменный вопрос Жозефины он ответил: «Могут произойти события, из-за которых эти предосторожности необходимы».
Сказав это, Бонапарт лег и заснул сном праведника.
В течение двух последующих дней с правлением Директории было тихо покончено: даже не пришлось никого ни убить, ни арестовать. Лишь Баррас, согласившийся отойти от политики, был отправлен под конвоем в свое имение.
Крупная буржуазия, как отмечал известный советский историк, академик Евгений Викторович Тарле, мечтала о диктаторе, способном восстановить торговлю и развить промышленность, обеспечить мир и внутренний «порядок». Средняя и мелкая буржуазия желала того же. Что же касается рабочих, то им надоели голод и безработица. «Мы хотим такого режима, при котором едят», — говорили поденщики.
Именно господство спекулянтов при Директории, подчеркивал Ф. Энгельс, привело Францию и революцию на край гибели и тем самым дало предлог Наполеону для государственного переворота.
Методы, которыми воспользовался тогда Бонапарт, теперь широко известны: какие-то две-три недели интриг, подкрепляемых материально, да два взвода гренадеров— и у революционной Франции вместо пяти директоров стало три консула, из которых первый — Бонапарт.
— Я не интриган, — говорил он как раз в эти дни, — Вы меня знаете… Мы хотим республику, основанную на свободе, на равенстве, на священных принципах народного представительства.
Когда же это представительство зашевелилось, когда оно вздумало противиться произволу, Мюрат, участвовавший в заговоре, крикнул своим гренадерам нечто непечатное, похожее на «Вышвырните-ка эту публику вон!»
Гренадеры, разогнавшие Совет пятисот, были убеждены, что спасали республику, и, как отмечалось в тогдашней печати возвращаясь в казарму, пели революционную песню «Ca ira», что в приблизительном переводе означает: «Наша возьмет!»
Да что гренадеры! В глазах огромного большинства народа генерал Бонапарт был представителем революции. В глазах Монжа и других ученых он был еще и представителем науки. — Таким ее представителем, который еще два года назад аккуратно посещал академические заседания, где всегда играл роль не генерала, а рядового участника. Монжу очень импонировали его слова: «Единственные победы, не вызывающие горького чувства, это победы над невежеством. Нет более почетной и более полезной для народа деятельности, чем распространение знаний. Истинное могущество Французской республики отныне должно заключаться в том, чтобы не было ни одной идеи, ею не усвоенной».