Геополитические проекты Г.А. Потемкина
Шрифт:
Пребывание хана Шагин-Гирея в Крыму ставило его подданных в двойственное положение. Одно дело искать нового сюзерена, когда прежний владыка покинул свой народ, и совсем другое - уходить под руку России, когда хан не выехал еще за пределы своих владений. Потемкин понимал колебания татарской знати и остальных слоев населения. Князь предпочитал терпеливо ждать пока татары сами не подадут просьбу о вступлении в подданство России, а уж потом вводить войска на полуостров. Он не ошибся. Русская партия в среде татарских вельмож действовала весьма успешно и вскоре после отречения Шагин-Гирея обратилась к Екатерине II с адресом, в котором просила ее присоединить Крым к России {308}.
В середине мая Австрия начала проявлять серьезные беспокойства, скопление русских войск на юге вызвало у венского кабинета подозрения относительно намерений России в Крыму. Стало очевидным, что Петербург интересует не «Очаков с областью», как заверяла Иосифу II Екатерина в письмах конца 1782 г. 19 мая австрийский император направил своей русской корреспондентке письмо, в котором выразил готовность содействовать союзнице в случае войны с Турцией, надеясь на серьезные территориальные приобретения и для Священной Римской империи {309}. В записке Каунипу Иосиф II точно назвал земли, на которые в данном случае претендовала Австрия: Молдавия и Валахия {310}.
Копию письма императора Екатерина приложила к своему посланию Потемкину 30 мая. «Твое пророчество, друг мой сердечный и умный, сбылось, - писала она Григорию Александровичу об австрийцах, - аппетит у них явился во время еды» {311}. «Дай Боже, - восклицает Екатерина далее, - чтоб татарское или лучше сказать крымское дело скоро кончилось… лучше бы турки не успели оному наносить препятствия… а на просьбу татар теперь не смотреть». Императрица, как видно из этих строк, считала возможным пренебречь при занятии Крыма формальным волеизъявлением его жителей, которому такое большое значение придавал светлейший князь. Ее беспокоили сроки осуществления операции, так как она опасалась, что Порта может, собрав войска, помешать присоединению Крыма к России. Возможности избежать войны императрица не видит.
Потемкин не считал в данном случае торопливость уместной. Он получал из Константинополя донесения русского посла Я. И. Булгакова, сообщавшего о расстройстве дел в Порте, которая уже в конце 1782 г. начала готовиться к обороне, а не к нападению на Россию. «Здесь все силы напрягают для приведения себя в оборонительное состояние.
– писал Булгаков.
– Не смотря на разум и расторопность визиря, трудно здесь ожидать приведения в порядок в короткое время всего того, что целым веком расстраивалось… Рейс-эфенди, по робости, а может быть по лености своей, все из своих рук и власти выпускает» {312}. Все же при определенном подстрекательстве французского и прусского послов Булгаков не исключал возможности военного конфликта.
Между тем, с письмами корреспондентов друг к другу создалась довольно тревожная ситуация. Екатерина получала послания Григория Александровича, хотя и с легкой задержкой. Потемкин же в третий раз в письме 28 мая из Херсона сообщил, что до него не доходят ее письма. «Немало меня смущает, - говорил он, - что не имею давно об Вас известий… По сие время еще хан не выехал, что мне мешает публиковать манифесты; татары не прежде будут развязаны, как он оставит Крым. При нем же объявить сие, народ почтет хитростью и попытками, по просьбе его сделанными» {313}.
Шагин- Гирей затягивал свой отъезд в надежде, что при обострении отношений с Турцией России вновь придется обратиться к его услугам, восстановить его на ханском престоле и отказаться от присоединения Крыма {314}. В это время возникли первые признаки начала новой чумной эпидемии, занесенной в Крым с Тамани.
Екатерина получила это письмо 9 июня 1783 г. и в тот же день отвечала Потемкину. «Я надеюсь, что мои письма теперь, князюшка, до рук твоих дошли… Часто тужу, что ты там, а не здесь, ибо без тебя я как без рук… Верю, что тебе забот много, но знаю, что ты да я заботами не скучаем» {315}.
Следующее письмо 13 июня Григорий Александрович тоже писал Екатерине из Херсона. «Богу одному известно, что я из сил выбился, - говорил он, - всякой день бегаю в адмиралтейство для понуждения, а при том множество других забот. Укрепление Кинбурна, доставление во все места провианта, понуждение войск и прекращение чумы, которая не оставила показаться на [76] Казикермене, Елисавете и в самом Херсоне… Сею язвою я был наиболее встревожен по рапортам из Крыма, где она в розных уездах и госпиталях наших показалась. Я немедленно кинулся туда, сделал распоряжение отделением больных… и так, слава Богу, вновь по сие время нет… Ахтияр лучшая гавань в свете. Петербург, поставленной у Балтики, северная столица России, средняя Москва, а Херсон Ахтиарской да будет столица полуденная моей государыни… Не дивите, матушка, что я удержался обнародовать до сего времени манифесты. Истинно нельзя было без умножения [войск], ибо в противном случае нечем бы было принудить… Обращаюсь на строительство кораблей. Вы увидите из ведомости, что представлю за силу… Я считаю, что собрании всех фрегатов, которые из Дону выдут, можно будет в случае разрыва, и когда турки флотом от своих берегов отделятся, произвесть поиск на Синоп или другие места. А что касается до императора, не препятствуйте ему, пусть берет у турков, что хочет. Нам много что пособит и диверсия одна с его стороны - великая помочь» {316}.
В этом письме Потемкин прямо не говорит о получении писем императрицы, но упоминание об изменившейся позиции Иосифа II является ответом на письмо Екатерины 30 мая. Следовательно, почта из Петербурга, наконец, дошла до рук светлейшего князя. По другим письмам корреспондентов видно, что обычно курьер покрывал расстояние от северной столицы до Крыма за 10-14 дней, в зависимости от того, где именно находился Потемкин. Таким образом, майские письма императрицы пришли к Григорию Александровичу с опозданием на полмесяца. Это не могло не вызвать у него подозрений, о которых он, однако, ничего не сказал Екатерине в письме 13 июня.
Неизвестно, была ли выяснена причина такой задержки, но светлейший князь, считавший сохранение секретности информации о передвижении русских войск на юге главным залогом успеха операции, видимо, заподозрил перехват переписки. Находясь в Херсоне, и занятый спешной подготовкой войск и флота, а также сложной политической игрой в Крыму он, по всей вероятности, не мог быстро выяснить, на каком этапе пересылки почты происходит утечка информации. Вероятнее всего, перехват совершался еще в Петербурге, где находились все иностранные министры при русском дворе, нуждавшиеся в этих сведениях. Расследование заняло бы некоторое время. Между тем, операция по присоединению Крыма к России вступила в решающую фазу. В создавшихся условиях Потемкин прибег к экстраординарной мере. Следующее письмо к Екатерине помечено 10 июля, он отправил его уже фактически по завершении операции, после присяги татарской знати на верность России. Это письмо будет получено в Петербурге только 19 июля. Таким образом, императрица, а вместе с нею и тайный перехватчик более месяца не имели сведений о положении дел в Крыму. Именно тогда там разворачивались главные события.
Любопытно отметить, что всеми делами по отправке писем светлейшего князя ведал с 1782 г. его управляющий в Петербурге М. А. Гарновский, однако лишь с декабря 1786 г. мы можем точно зафиксировать по его «Запискам» появление у Потемкина собственных курьеров, независимых от Почтового департамента {317}. Указом Сенату от 20 декабря 1786 г. Екатерина поставила во главе Почтового департамента при Публичной экспедиции коллегии иностранных дел А. А. Безбородко. Через год Александр Андреевич добился превращения Почтового департамента в независимое учреждение, подчиненное только Сенату {318}. Это создавало известную бесконтрольность в руководстве делами нового ведомства. Уже в годы второй русско-турецкой войны Гарновский не раз жаловался, что важная информация из писем светлейшего князя Екатерине попадает через Безбородко и членов проавстрийской группировки к союзникам, а те в свою очередь делятся ею с французскими дипломатами. «Нет тайны в делах наших, которой бы не знали посол и вся канцелярия, - говорил управляющий о «цесарцах».
– Мудрено ли после сего, что дела наши в отношении к прочим державам европейским пришли до такого замешательства?» {319} В 1783 г. связь венского кабинета с Версалем была еще более тесной, чем в 1788 г., к которому относятся приведенные строки. Сам Александр Андреевич считал нужным делиться с австрийской стороной некоторыми получаемыми сведениями, ради сохранения хрупкого союза. «Если бы я не крепко корячился, во многих случаях не уважая, что и сердятся, не огрызался и не слаживал дела, то система наша с Венским двором в ничто бы обратилась» {320}.
– писал он в конце ноября 1787 г. С. Р. Воронцову.