Георгий Седов
Шрифт:
Двигались не быстро: в сутки проходили в среднем около пятнадцати верст. Мешали отсутствие света, торосы, рыхлый снег и третья нарта, без провожатого. Собаки, запряженные в нее, часто останавливались перед каждым пустячным препятствием.
Но миновали первые дни.
В жутких условиях пути ослаб душевный подъем — Седов стал чувствовать себя значительно хуже. К тому же он застудил себе грудь, появилась сильная одышка, по вечерам трясло от озноба.
Однако Георгий Яковлевич не терял надежды на выздоровление. Он говорил матросам, что чувствует себя сносно, пожалуй, даже лучше, чем на «Фоке».
22 февраля, на седьмой день пути, Седов остановился среди торосов, запорошенных глубоким и рыхлым снегом. Передовая нарта догнала его. Линник думал, что Седов поджидает, чтобы отдать приказание идти в обход. Подбежал, взглянул на начальника — и испугался. Сквозь черно-лиловые пятна морозных ожогов на лице Седова выступила мертвенная бледность. Выражение мучительной боли и растерянности поразило Линника. Чтобы сказать что-нибудь, он спросил:
— Куда пойдем, Георгий Яковлевич?
— Устал я что-то сегодня ужасно. Этот проклятый снег кого угодно измотает! Ты, Григорий, иди пока вперед, вот по этому курсу. Видишь мысок, так на него держи. А я сяду на нарту. Нужно мне отдохнуть.
Караван медленно, обходя торосы, двинулся дальше.
На ночлег остановились у острова Джексона, невдалеке от зимовья Нансена. Как всегда, первым делом поставили палатку. Седов остался в ней разжигать примус, растапливать в чайнике снег и готовить обед. Линник и Пустотный, привязав на ночь собак, задавали им корм. В это время из палатки послышался после припадка сильного кашля стон, которого спутники никогда от Седова не слыхали. Линник тревожно выпрямился и замер, держа в руке галету, за которой тщетно рвалась привязанная собака. Прислушался еще. Из палатки доносился только ровный шум примуса…
Покормив собак, забрались в палатку. Седов писал дневник. Линник, сев на спальный мешок, погрел руки у примуса, повесил сушить на становую веревку у верхнего сгиба палатки рукавицы, опять присел к примусу. Он сосредоточенно думал, как бы намекнуть начальнику, что лучше бы вернуться на судно. Как будто первый раз заметив, что спальный мешок начинает сильно леденеть, он обернул его к огню примуса и преувеличенно внимательно начал рассматривать, стараясь обратить внимание Седова.
— Неважные дела у нас с мешком-то получаются, — начал он свой намек, — если так и дальше пойдет. Леденеет мешок-то! Плохо вам, нездоровому, спать в таком мешке, Георгий Яковлевич. Главное, вылезаем мы ночью из него, беспокоим. Оттого и леденеет. Ошибку мы сделали. По-настоящему нам надо бы два мешка сшить.
Седов рассеянно слушал Линника. Он в эту минуту записывал в дневник события дня. Подняв голову, он равнодушно сказал:
— Теперь, Григорий, об этом поздно думать. Плохо ли, хорошо, а теперь не переделаешь.
Но Линник не унимался:
— Вот я про то и говорю, что здесь не переделаешь. А до полюса еще далеко. Такой мешок для здоровья явный вред. Может быть, вернуться домой на судно, там мигом переделаем. Ушли недалеко, по проложенной дороге быстро дойдем. Пока мы мешок переделаем, вы поправитесь. И свету больше будет.
Захлопнулся дневник. Седов взглянул на Линника, потом на Пустотного. Линник, упрямо сдвинул брови, смотрел Седову в глаза. Шура отвернулся, но видно было по его настороженной позе, что и он жадно ждал.
— Нет, Линник, этого не будет! О судне не заговаривай, забудь и думать о нем. Нет его позади. Раз мы пошли, то должны сделать свое дело. Оглядываться нельзя. Понимаешь, нельзя! Ты, Григорий, обо мне не беспокойся! Я человек крепкий, испытал в жизни всего. Не было случая, чтоб я хворал по-настоящему, все болезни на ногах переносил. Вот придем в Теплиц-бай, там займемся всеми неполадками. Может, и мешок переделаем. Я отдохну там, подправлюсь как следует, и пошли. Подумай, что ты говоришь! Ведь Теплиц-бай к полюсу на целых полтора градуса ближе, чем бухта Тихая. В два конца — три градуса. Раскинь-ка мозгами! Будем беречь собак, беречь свои силы. Наше дело великое! Мы теперь себе не принадлежим. На родине гордятся нами. Будем думать о ней.
Линник молчал.
На следующее утро, в девятом часу, происходила обычная процедура свертывания лагеря. Убрали палатку, сложили, завязали расходную нарту. Выстроили гуськом все три нарты, запрягли собак. Седов, прислонившись к передней, держал перед глазами карту, определяя наиболее выгодное направление пути, и сравнивал избранный курс с показанием компаса. Свернув карту, он бодрым шагом направился вперед, но, не отойдя и десяти шагов — только успел поравняться с передовыми собаками, — остановился, зашатался и медленно осел на снег. Линник подбежал к нему. Седов, видимо, не сознавал, что происходит: глаза были закрыты, лицо бледно, как вчера. Передовой Седова, любимец Разбойник, ласкаясь, лизал его в лицо.
— Что с вами, Георгий Яковлевич?
Седов открыл глаза.
— Ничего! Прошло. Слабость. Это бывает после болезни. Не беспокойся! Видно, придется еще денек на нарте посидеть. Лучше поберечь себя. Давай-ка трогай! Иди вперед, как вчера, а я опять присяду.
Он с трудом поднялся. Линник обнял его и усадил на нарту.
День был ужасный. Дорога скверная, много молодого тонкого льда, полыньи с плавающими айсбергами и трещины. Одетый для пути пешком легко, Седов не хотел остановить сани, чтоб достать меховой «полюсный» костюм, сшитый наподобие эскимосских анораков. В результате сильно продрог, и к вечеру усилилась лихорадка. Ночевали у мыса Климентса (Маркама).
В эту ночь все спали плохо. На тонком льду вокруг было много продушин, сделанных моржами и нерпами. Иногда в продушинах показывалась голова; тогда собаки на привязи поднимали неистовый лай, «мерзлячки» в палатке тоже начинали беситься.
Не отдохнувшие собаки везли на следующий день очень плохо, только под вечер разошлись.
За десять дней не успели отойти далеко, но стали сказываться тяжелые условия похода. Температура не поднималась выше тридцати градусов, дули жестокие встречные ветры. Спальный мешок, пропитанный потом, стал леденеть все сильнее. Верхняя одежда тоже не успевала просыхать, не держала тепла. Керосин выходил значительно скорее положенного. У Пустошного и Линника шла носом кровь. Собаки, когда их вытаскивали запрягать из снежных ямок или палатки, дрожали, скулили и с трудом втягивались в работу. И все-таки — с трудом, медленно, надсадно и мучительно — партия подвигалась к северу.
26 февраля стало немного легче. Температура с сорока сразу упала до шестнадцати градусов. В море королевы Виктории всюду было видно темное «водяное» небо. Показались тюлени, лежащие на льду. Надо бы их промыслить! Но Георгий Яковлевич боялся потери времени. Скорей бы добраться до Теплиц-бая, подправиться там!
В пять часов остановились на ночлег. Седову казалось — у острова Рудольфа. Если верить карте Абруццкого, лагерь был раскинут у самого острова. Но очертания земли не походят на изображенные на карте. Впрочем, расхождения с картой отмечались и раньше.