Георгий Седов
Шрифт:
Только успели разбить палатку, подошел огромный медведь. Собаки окружили его, но медведь пробился сквозь их кольцо. Ушел он, впрочем, недалеко — версты две. Здесь псы снова догнали его, заставили спрятаться в лунке.
— Пойдем, Григорий, добывать мясо, — сказал Георгий Яковлевич и достал из чехла винтовку. — Ты, Шура, подожди нас. Скоро вернемся. Будем жарить бифштексы. Медведю из лунки не уйти.
Задыхаясь и по временам останавливаясь, чтобы перевести дыхание, Георгий Яковлевич подошел к пробитой моржом большой лунке, где спрятался медведь. Он широко открывал пасть, норовя укусить наседавших со всех сторон собак. Георгий Яковлевич остановился недалеко от лунки. Ноги и руки дрожали от усталости.
Постояв минуты две и чувствуя, что дрожь не проходит, он подошел к медведю вплотную, чтоб непослушные руки не подвели, не направили бы пулю мимо. С аршинного расстояния он прицелился в голову зверя, нажал спуск. Выстрела не последовало. Переменил патрон — снова осечка, потом еще и еще. Вся обойма валялась на снегу, а выстрела не было. Этот Кушаков со своей услужливостью! Конечно, чистив винтовку, смазал ее маслом. А ведь давно все знали, что в морозы нужно смазывать затвор не маслом, а керосином.
Георгий Яковлевич, взбешенный, быстро пошел к палатке захватить свой финский нож, чтобы им заколоть медведя. Но, не пройдя и сотни шагов, опять почувствовал слабость, подогнулись ноги, и он с изумлением увидел себя сидящим в снегу.
— Плохо дело! Не стало силы. Уйдет ведь медведь, уйдет! А собачек надо покормить. Григорий, — поднял Георгий Яковлевич лицо к подбежавшему Линнику, — беги скорей к палатке, отогрей у примуса затвор, да ножи не забудь захватить. А я не могу что-то идти, устал сегодня, совсем ослабел. Постерегу здесь, чтоб медведь не ушел, буду собак подбадривать. Да привези нарту; мне, пожалуй, трудно будет идти до палатки.
Было совсем темно. В серо-голубой мгле быстро скрылся Линник. Георгий Яковлевич полулежал, обернувшись в сторону, откуда доносилось непрерывное тявканье собак, окруживших лунку с медведем. Их почти не было видно. Георгий Яковлевич приподнялся, сел, подобрал ноги и попытался, опершись на руки, встать, но качнул-с я и упал. Передохнув немного, он все же поднялся. Хотел перейти поближе. Собаки, не видя людей, стали тявкать не дружно, одна побежала куда-то в сторону. Не ушел бы медведь! Сделав шагов около полсотни, Георгий Яковлевич стал различать медведя и окруживших его собак. Хотел подойти еще ближе, но споткнулся, упал и от толчка почти потерял сознание. Его пробудил, взрыв собачьего лая. Он приподнялся. Медведь выбирался из полыньи. Затем зверь встал во весь рост, резко повернулся, чтобы схватить собаку, упал в воду и, тотчас же выскочив на лед, понесся полным ходом в сторону открытого моря. Лай собак замер.
— Ушел, проклятый! — со стоном вырвалось у Седова.
Часа через два с нартой пришел Линник. Не находя начальника во тьме, он дважды выстрелил. После второго выстрела Седов отозвался слабым криком. На выстрел прибежали собаки. Линник запряг их и отвез Георгия Яковлевича к лагерю.
С этой стоянки началась страшная борьба больного с беспощадной полярной природой. Между тем матросы уже понимали, чем может кончиться поход. Они пробовали сначала намекать Седову, потом стали просить открыто: нужно вернуться на судно.
Разве можно поколебать Седова!
— Улыбнется, — рассказывал Линник, — махнет рукой: «Нет, оставь это, — скажет, — брось и думать о судне! Я в Теплиц-бае за пять дней поправлюсь».
Последние переходы Седова были страшны. Дорога по тонкому, молодому льду сменялась непреходимыми торосами. Режущий ветер сжег дочерна лица. Матросы еле справлялись с тремя нартами. Седов лежал на средней одетый в эскимосский костюм, в спальном мешке, крепко привязанный к качающейся нарте. Часто впадал в забытье; беспомощно склонялась голова. Очнувшись, Седов первым долгом сверял курс с компасом и не выпускал его во все время сознания. Матросы замечали, что больной подолгу осматривался, словно старался опознать острова, лежащие на пути. Спутникам иногда казалось, что Седова мучила мысль, как бы они самовольно или обманом не повернули, не увезли его на судно, не сменили бы северного курса. Однажды спальный мешок с больным упал с саней. Когда Линник подбежал, Георгий Яковлевич очнулся, в удивлении посмотрел по сторонам и спросил:
— Почему мы стоим?
Морозы не сдавали, не прекращались встречные ветры. 28 февраля нарта провалилась на молодом льду. Ее вытащили. Но двигаться дальше был© невозможно. Решили подождать, пока лед окрепнет. К тому же разразилась буря. Разбили лагерь.
Три последних дня Седов лежал в спальном мешке в палатке. По временам он жаловался на нестерпимый холод. В один из припадков озноба он приказал обложить палатку снегом и держать примус зажженным на обе горелки.
— Только зажжешь примус, — рассказывал Линник, — кидает его в жар. «Туши примус!» Проходит четверть часа — так задрожит, что иней с палатки сыплется. «Зажег примус? — спрашивает. — Нет, не нужно, надо беречь керосин. Впрочем, все равно».
Так, то ложась рядом в мешок, чтобы согреть его, то растирая холодные опухшие ноги, покрытые синими пятнами, провели матросы эти последние дни и ночи без сна. Седов не ел и не пил. Часто говорил: — «Я не сдамся, нужно пересилить себя и есть». Но есть не мог. Пустошный предложил как-то любимых консервов — мясной суп с горохом.
— Да, да, консервов!
Пустошный вышел из палатки отыскать жестянки на дне каяка. Ревела буря. Пустошный вдруг ослабел, закружилась голова, хлынула из горла и носа кровь. Бессонные ночи, еда кое-как, тревога сломили и цветущую молодость. Он приполз к палатке без консервов. Пришлось пойти Линнику. Когда консервы были, наконец, сварены, Седов не мог проглотить ни одной ложки супа — приступ лихорадки и больв груди отняли сознание.
Седов часто терял сознание. Придя в себя, думал о том, как бы добраться до Теплиц-бая, иногда вспоминал «Фоку».
«Вот на «Фоке» начался день. Теперь Кизино затопит в кают-компании печь, потом начнет стучать посудой сначала в каютке-буфете, потом в кают-компании. Кизино чудесный парень! Потом соберутся все в кают-компании, будут греться у печки, перекидываясь редкими фразами, станут пить кофе с черным хлебом. Вспоминают, наверно, меня. Ах, милые, милые друзья, как бы хорошо попасть к вам на минутку и посмеяться, как бывало в беззаботные дни на Новой Земле.
Ничего, ничего, терпи, Георгий! Все в жизни проходит, всему бывает конец. И на «Фоке» неважно живется. Подвели нас комитетчики, неприслали ни угля, ни собачек. С углем и с хорошими собаками я в эти дни был бы далеко за восемьдесят третьим градусом…»
В темной палатке дрожал синий огонь примуса. Седов метался. Дыхание его все учащалось и становилось затрудненным. Иногда матросы держали больного в полусидячем положении — так легче было дышать.
5 марта во втором часу ночи Седов стал внезапно задыхаться: «Боже мой, боже мой!.. Линник, поддержи!..» И задрожал смертельной дрожью…