Германия. В круговороте фашистской свастики

Устрялов Николай Васильевич

Он очень выразителен, этот публичный диалог двух центральных фигур правой Германии, которые еще так недавно братались в Гарцбурге и которым вскоре снова придется встретиться на узкой тропинке власти! Теперь они решительно разошлись. И, разойдясь, самоопределяются: как они различны! В одном — старая Пруссия Гогенцоллернов, немецкого Бога и отборной знати, законченный лик старого порядка. В другом — послевоенная Германия среднего класса с ее страстями и тупиками, общественными противоречиями и политической путаницей, полная злобы, лишений, метаний и надежды на лучшее будущее. В первом — старая культура, застывшая монументом. Во втором — новое варварство, глядящее хаосом. Их объединяет любовь к отечеству. Их разделяют — время, социальный стиль, жизненные интересы. Текущие события, капризы исторических минут их то сводят, то вновь разводят.

Августовский обмен воззваниями — знаменует

разрыв. На путях наличного соотношения парламентских сил — выхода нет: рейхстаг не способен стать арбитром, у него нет мнения, он состоит из одних меньшинств, бессильных создать большинство. Приходится снова прибегнуть к «неподвижному полюсу» конституции, к «бронзовой скале» — к президентской прерогативе.

12 сентября рейхстаг был распущен. Его последнее заседание, столь же бурное, сколь сумбурное, прошло в атмосфере явной враждебности не только левых и центра, но и фашистского крыла к правительству. После того, как премьер, не добившись слова от председателя палаты национал-социалиста Геринга, бросил указ о роспуске на председательский столик, палата успела еще проголосовать предложение коммунистов о недоверии кабинету и принять это предложение 513 голосами против 42. Ученым государствоведам предоставлялось ломать головы над юридическим смыслом казуса. Политически фон Папен получал отсрочку. Он ее использует для довольно бурной деятельности, неизменно верной интересам аграрной и промышленной плутократии.

Избирательная кампания прошла достаточно оживленно, хотя страна уже начинала уставать от урн. На выборах 6 ноября наци потеряли больше двух миллионов голосов, — симптом тревожный для массовой партии. Несколько усилились националисты. Республиканская «государственная партия», имевшая в Учредительном Собрании 75 голосов, теперь растаяла до двух мандатов: мелкая буржуазия радикализировалась — главным образом направо. Но, с другой стороны, заметно усилились коммунисты, получившие 100 мест вместо 89, при уменьшении общего числа депутатов с 607 до 583 (вследствие сокращения количества голосовавших на выборах): рабочие и безработные радикализировались — налево. Новый рейхстаг в смысле «положительного большинства» казался еще более безнадежным, чем прежний. Конституционное средоточие антиконституционных сил, диковинное сборище элит враждующих станов, воплощенное самопротиворечие и самоотрицание, — он был способен лишь отвергать правительства, но не создавать или поддерживать их. Он объединялся лишь в отталкиваниях. Ни одна власть не могла собрать в нем большинства, словно специально для того, чтобы поглубже опорочить систему демократического парламентаризма в условиях создавшейся обстановки, в атмосфере больной, социально балканизированной страны.

17 ноября кабинет фон Папена, провалившийся на выборах, нехотя подал в отставку, дабы соблюсти конституционные аппарансы и уступая сложным верхушечным интригам. Снова начались политические свидания и официальные переговоры. Снова Гитлер настаивал на канцлерстве и полноте власти, и снова получил отказ: президентский кабинет не может возглавляться партийным вождем, а парламентский должен собрать большинство в палате. Впрочем, даже если Гитлер и соберет его, Гинденбург все же бронирует за собой министров иностранных дел и рейхсвера. Эти условия, отклоненные Гитлером, выглядели достаточно красноречиво. Плебейский вождь явно пугал патрициев Рура и Восточной Пруссии. Классиков государственности шокировал демагогический модернизм. Вышколенные дипломаты ужасались азартной кустарщине фашистских угроз по весьма рискованным международным адресам. Гитлер не оставался в долгу: «правительство, слишком очевидно носящее на себе печать довоенных времен, способно привести Германию лишь к абсолютной международной изоляции».

Национал-социалисты заявили, что станут в оппозицию ко всякому правительству, кроме своего собственного. Это означало, что парламентарный кабинет немыслим: коричнево-красная коалиция ненависти опять составляла «отрицательное большинство» рейхстага. Оставался единственный выход: снова президентский кабинет.

Сам президент желал восстановить фон Папена, но его окружение признало перемену канцлера необходимой — в интересах хотя бы внешнего и временного «замирения» обстановки. Канцлером стал генерал фон Шлейхер, министр рейхсвера. Рейхстаг, не вотируя ему ни доверия, ни недоверия, «молчаливым большинством» одолжив ему, да и себе, передышку, разошелся на каникулы, в сущности, и не сходясь.

Было общим мнением, что в лице Шлейхера на германский политический небосклон восходит звезда первой величины. Этот человек словно был создан для легенды. Законченный тип генерала-политика, он проделал быструю военную карьеру, приведшую его на пост главы

рейхсвера. Несмотря на свое военное воспитание и образование, он, видимо, вдохновлялся больше образом Бисмарка, нежели Мольтке. Бывший гвардеец, свой человек и у Гинденбурга, и, как говорили, даже у кронпринца, он в то же время проявлял значительную чуткость к эпохе, к ее большой социальной теме. Энергию и волю он удачно совмещал с умом и политической гибкостью. Он слыл всеведущим и вездесущим. Молва называла его закулисным свергателем и поставщиком министров. Сам он никогда не уставал подчеркивать свое полное равнодушие к политике: он солдат, только солдат. Его дело — рейхсвер, служащий нации, а не партиям, и «не призванный охранять классы и их интересы, равно как защищать отжившие хозяйственные формы» (из речи 26 июля 1932 г.). Ион упорно при этом повторял, что власть не может держаться только на штыках. В кабинете Папена он сумел окружить себя выигрышной тенью. Утверждали, что он себя готовит в преемники Гинденбургу. Любители истории старались разглядеть в нем черты Бонапарта XX века.

16 декабря он произнес по радио свою министерскую декларацию. Она была составлена умело и рассчитана на широкий резонанс. «Я своего рода еретик, — признавался в ней новый канцлер, — и не являюсь сторонником ни капитализма, ни социализма… Теперь нет в мире чистого капитализма, но нет еще нигде чистого социализма. Приходится брать необходимые элементы из той и другой концепции — в зависимости от потребностей государства и народа». Это были свежие мотивы — после патриархальных прописей Папена, тут же, впрочем, помянутого добром: «рыцарь без страха и упрека».

Декларация специально и подробно останавливалась на положении безработных, обещая им от имени правительства наметить большую программу работ. Затем говорилось о крестьянах, о необходимости оживления внутреннего рынка, о внутренней колонизации, заселении Восточной Пруссии, Померании и Мекленбурга, о понижении цен на продукты питания. Призывая к твердости и вере в лучшее будущее, канцлер подчеркнул, что эта вера может упрочиться лишь в том случае, если будет отдано должное современному «социальному духу». «Я слышу, — прибавил он, — многие из моих слушателей уже ворчат, насмешливо подергивая плечами: «итак, значит, он социальный генерал». Да, ибо и впрямь никогда не было ничего более социального, нежели армия всеобщей повинности, где богатые и бедные, офицеры и солдаты стоят плечом к плечу, добрыми товарищами». В области управления провозглашалась либеральная эра: отменялись декреты предыдущего правительства, ограничивающие свободу и права граждан. В заключение декларация обращалась к партиям, призывая их вспомнить, «что они существуют не ради самих себя и теряют свой смысл, отказываясь от сотрудничества с государством». По адресу коммунистов, специально названных, прозвучала прямая угроза «самых суровых и решительных мер», если только «ослабление вожжей» будет ими воспринято как признак слабости и использовано для оживления противогосударственных подстрекательств. И, наконец, — достаточно прозрачный намек на политиков коричневого дома: «Германская нация отвернется разочарованная от тех, кому она оказала большое доверие, ожидая от них положительной работы, а не тактики и отрицания».

Казалось, ген. Шлейхер взял власть при благоприятных для себя ауспициях. Парламентские выборы обнаружили надлом фашистского движения. Осторожная и вместе с тем прогрессивная социальная политика правительства могла бы углубить этот надлом и найти отклик в тех самых массах, которые доселе шли за Гитлером. Поддержка рейхсвера была канцлеру обеспечена. Значительная часть промышленных кругов, не идущих за Тиссеном, ему определенно симпатизировала. С президентом его связывала давняя совместная работа. Международное положение Германии после решения репарационного вопроса выглядело, в общем, благоприятно. Здесь уместно вообще подчеркнуть, что основные проблемы германской государственности за последние годы решались на путях не столько внешней, сколько внутренней политики.

Полезно было добиться парламентской легализации правительства, и канцлер направил свои усилия в этом направлении. Ему удалось привлечь на свою сторону Штрассера, ближайшего гитлеровского сподвижника, недовольного непримиримой тактикой вождя и симпатизирующего «социальной» ориентировке канцлера. Намечалось назначение Штрассера на пост вице-канцлера и имперского комиссара Пруссии. Тем самым раскол национал-социалистической партии был бы закреплен и углублен. Сам Гитлер не мог не опасаться спада движения, и ожидали, что в последний момент он принужден будет пойти на уступки, вступить в правительственную коалицию, легализовать кабинет Шлейхера в парламенте и тем самым предотвратить роспуск последнего и новые выборы, рискованные для партии.