Гермоген
Шрифт:
Чудов монастырь был привилегированным, находился в Кремле, недалеко от царского дворца и патриарших палат. Чтобы попасть туда, требовался крупный денежный вклад. Кто внёс за Юшку этот вклад, о том история умалчивает. Сохранился один документ, где сказано: «Бил челом об нем архимандриту Пафнотию Богородицкому протопоп и велел ему жити в келье у своего деда Замятии».
Любопытно, что дед Юшки Елизарий Замятня-Отрепьев был в особом доверии у Бориса Годунова. После своей коронации он назначил его объезжим головой, охранявшим порядок в Белом городе, в районе от реки Неглинной до Алексеевской башни. Доверял Годунов и дяде Юшки — Смирному-Отрепьеву, и это доверие
И так полюбился Григорий Иову, что патриарх брал его с собою во дворец, и в думу Боярскую, и на трапезы званые. Об этом впоследствии рассказывал сам Григорий Отрепьев: «Патриарх, видя моё досужество, учал на царские думы вверх с собой водити и в славу есми вошёл великую».
Легко представить себе, что у молодца вскружилась голова от такого почёта. Он начал похваляться перед монахами, называл себя царевичем Димитрием. Это гневило монахов, и без того завидовавших приближению Григория к патриарху. Сначала они плевались на него, осыпали насмешками. Затем поступил донос. Ростовский митрополит Иона донёс патриарху об опасных речах инока Григория, но патриарх только посмеялся этой похвальбе и не придал ей значения. Тогда Иона донёс об опасном иноке самому царю. Борис повелел дьяку Смирному-Васильеву сослать Отрепьева в Кириллов монастырь, но за Григория стал просить другой дьяк — Семён Ефимьев. Указ царский остался втуне. А Григорий, узнав об опасности, бежал из Чудова монастыря.
Чем промысел благоприятствовал Отрепьеву? Разве мыслимо допустить, чтобы дьяк осмелился ослушаться царского указа? И кто бы по душевному побуждению, зная мстительную жестокость царя Бориса, осмелился бы предупредить инока об опасности? Почему он бежал именно в Борисоглебский монастырь, где настоятель дал ему лошадь для возвращения в Москву, чтобы повидаться с его покровителями и обдумать с ними план дальнейших действий? Чей ум бодрствовал над самозванцем, когда он был отправлен за пределы Московского государства? Маловероятно, чтобы всё это было возможно, не будь у Бориса Годунова столько врагов. Заговор хранился в такой глубокой тайне, что даже летописцы ничего не могли сказать о его участниках, хотя и были вездесущими.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Гермоген узнал о самозванце, когда тот был в польских пределах (Украина в то время была под рукой у поляков). Слух о нём разнёсся по всей державе. Донские казаки прислали письмо царю Борису, где прямо угрожали прибыть в Москву вместе с законным царём. Они стали дерзко грабить вельможных людей, напали на царского родственника.
Царь Борис был напуган слухами о самозванце. Он тотчас созвал Боярскую думу, куда были позваны все верховные иерархи (им Борис доверял больше, нежели боярам). Гермоген заметил бледность царя Бориса и растерянность Иова. Последний, видимо, чувствовал свою особенную вину за то, что приблизил к себе инока, оказавшегося самозванцем.
Но вот Иов повёл речь. На него легла тяжёлая задача — первому оповестить собравшихся о случившейся беде. Он был обстоятелен в рассказе, не скрыл и своей оплошки. Борис внимательно следил за лицами сидевших перед ним бояр, дьяков, священных чинов. Когда Иов смолк, печально опустив глаза, Борис тотчас же объявил боярам, что они давно умышляли на него, они же и самозванца сыскали. Более некому. Первым он назвал князя Ивана Шуйского, у кого «сбирались подружил законопреступного инока».
Князь Иван помертвел лицом, понимая, что слова царя Бориса означали неминуемую расправу над провинившимся. Но тут поднялся его брат, князь Василий Шуйский, и твёрдо произнёс:
— Князь Иван прямит своему государю, за что лихие люди чинят ему неправды многие! На него многие наносят, сами не зная, что делают. Не погуби его, государь, напрасно, без вины.
— О том разведаем, — сухо ответил Годунов.
Ему не хотелось бы ссориться с Шуйскими, и князь Василий ему надобен будет, дабы свидетельствовать перед народом, что, будучи в Угличе, хоронил царевича Димитрия, а самозванец, именуемый себя царевичем, — подставной человек.
Между тем от Бориса не укрылось, как старательно прятал своё лицо за широкой спиной князя Мстиславского Михайла Глебыч Салтыков. Шептуны доносили царю Борису, что боярин Михайла водится с польскими людьми, что был у него разговор с литовским канцлером об отъезде в Литву...
— Боярин Михайла Глебыч, доложи нам доподлинно, что ныне затеваешь, какие недобрые умыслы держишь на сердце.
Салтыков поспешно, сколь это было возможно для полного человека, поднялся. Его широкое потное лицо покрылось слезами.
— Да я за государя своего последнее отдам...
Он тянул за ворот рубашки, словно хотел выскочить из неё, и продолжал заливаться слезами.
— Не вели казнить, государь, вели миловать...
Слёзы его вдруг как-то скорёхонько высохли, он произнёс:
— До беды семь лет... Не то будет, не то нет...
Гермогену, сидевшему на скамье у левой стороны палаты, было удобно наблюдать за Салтыковым. Что-то чуждое ему и фальшивое было в этом человеке, в его светлых выпуклых глазах, коротком, словно обрезанном носе. В душе Гермогена шевельнулось неясное тяжёлое предчувствие. Он понимал, что этого боярина надо осадить, сказал:
— Враг и за горами грозен.
На полном добродушном лице Мстиславского изобразилось недоумение. Он произнёс с некоторой ленцой в голосе:
— Ужели у самозванца столь велики силы, чтобы посчитать его за грозного врага?
Иов возразил:
— Нам ведомо, что иезуиты за него. Они просят для самозванца помощи у папы римского. А у нас казаки придут к нему с войском да лихие люди на окраинах...
И сразу протестующе заёрзал на лавке Салтыков и зло уставился в лицо патриарха:
— Ты пошто, Иов, за первого воеводу речь держишь? Ты правь свои церковные дела, а нам, боярам, с государем совет держать, как устроить тишину в государстве...
Гермоген ожидал, что Борис осадит Салтыкова, но он молчал, о чём-то думая. Начал-то он гневно, но, видимо, сам испугался своего гнева. Боится разрыва с боярами. И тем выдаёт свой страх перед самозванцем. О Господи! Только бы недруги не догадались об этом!
Тут вышел вперёд думный дьяк Михайла Татищев и начал спрашивать бояр, кто из них передавал дяде самозванца Смирному-Отрепьеву грамоту к польским панам. Спрашивал он, по обыкновению, резко, и голос его звучал, как труба.