Герои на все времена
Шрифт:
Татьяна Юрьевская
СОРОК ВТОРАЯ
Ночь опустилась на город. Запрокинув темноволосую голову, гордой всадницей пронеслась по его улицам, широкой кистью щедро мазнула по фасадам зданий, залила непроглядной чернью притихшие скверы, от души, не жалея, плеснула чернил в воду фонтанов, превратила распушенные кроны лип
Ночь шутила и дурачилась, превращая извечную войну в подобие танца, но тем не менее умудрялась жестко навязывать свои условия.
Город держался, не желая слишком легко уступать позиции захватчице, хищно скалился в ответ, огненными росчерками уличного освещения разрывая мглу, выставив навстречу накатывавшемуся потоку черноты разноцветные рекламные щиты.
Однако ему удалось отстоять лишь полнокровные жилы проспектов, сбегающиеся к островкам главных площадей.
А там, во дворах, вдалеке от незатихающей городской суеты, уже вовсю наводила порядок новая хозяйка.
Ночь властно вступила в город лишь малой частью своих бессчетных легионов, но этого оказалось вполне достаточно для победы.
— Сорок вторая слушает. — Голос был тих, спокоен и уверен. Усталый голос ночного собеседника. Доверенного. Или нет, много ближе, посвященного.
Приобщенного к тайне.
Мягкий голос, подталкивающий к невольным откровениям.
Единственный наушник и тонкая змейка микрофона у бледных, кажущихся бесплотными губ выглядят, пожалуй, чуть неуместно. Да они и не нужны теперь. Совершенно.
Они — лишь долг прежним ощущениям, оставшаяся тоненькая ниточка, связывавшая ее с прошлым. Уже ушедшим.
Канувшим в небытие, поглощенным им.
Ниточка, которую слишком трудно — почти невозможно — оборвать.
Потому что имя ей — память.
— Да. Да… Конечно. Да. Непременно. Когда буду дома — перезвоню. — Елена с сожалением убрала телефон в сумочку. В метро не удается поговорить по-человечески. Но ничего, еще четыре остановки, и она почти дома. А там двадцать три минуты пешком, и все.
Можно будет сменить неудобные туфли на мягкие тапочки, убрать в шкаф порядком поднадоевший строгий деловой костюм и чуть-чуть почитать на сон грядущий.
Неспешно ползший вагон слегка покачивало, и разделенный на несколько тесных клетушек офис, бывший для Елены основным местом обитания, постепенно становился чем-то отвлеченным. Недоступным.
Даже нереальным.
Так же как и прокуренная насквозь кафешка и ароматный, но слишком крепкий для вечера кофе. Кофе под обязательные разговоры обо всем и ни о чем конкретном, вносившие скудное разнообразие в вечное циркулирование по замкнутому кругу: дом-работа-дом, усталое лицо подруги, измотанной за прошедший день не меньше, чем сама Елена… И тоска. Тихая, меланхолическая тоска, далекая от злобы и зависти.
Поезд ощутимо тряхнуло, и Елена нехотя открыла глаза. Отстраненный женский голос объявил ее станцию — пора выходить.
Она торопливо поднялась, на ходу одергивая юбку и перекидывая ремешок сумочки через плечо. Стекло дверей на какое-то мгновение отразило узкое лицо в очках, коротко обрезанную челку и бледные, ненакрашенные губы.
Хорошо быть таким голосом. Спокойным, немного самоуверенным. Голосом, которому нет дела до чьих-то отдельных проблем. Наверное, исчезни сейчас с лица земли все живое, он даже и не заметит этого, продолжая по-прежнему невозмутимо предупреждать тени когда-то ездивших в метро людей о необходимости уступать места инвалидам и женщинам с детьми. Равнодушно-вежливо.
Отвратительно-вежливо.
Каблучки звонко цокали по асфальту, и сейчас этот звук, такой уместный на паркете офиса, в тишине плохо освещенных дворов казался слишком уж громким.
Зря она задержалась. Не следовало ждать, пока принесут вторую чашку кофе, а лучше бы ее не заказывать вообще. Расплатиться и уходить сразу, как хотела сначала. Но Лида смотрела так жалостливо и так обиженно, что Елена не выдержала и осталась еще ненадолго.
Напрасно. Не пойди она на поводу у подруги, уже давно бы сидела дома. Свернулась бы по-кошачьи калачиком на диване и смотрела жутко познавательный репортаж о приключениях премьера или президента страны на территории потенциального союзника. Размышляя не столько о тонкостях политики, сколько о том, подходит ли подобранный лидером нашей верхушки галстук к его костюму. Или еще о какой подобной ерунде.
Неужели нельзя хоть слегка, хоть немного приглушить этот громкий перестук каблучков, постоянно сбивающийся на поспешно-трусливую рысцу? Может быть, лучше снять туфли и пойти босиком? На улице июнь, поэтому замерзнуть точно не удастся. Только вот ноги потом придется оттирать чуть ли не со спиртом. Да и колготки жалко.
Хотя ерунда все это: впереди осталось два поворота, узкая тропинка мимо детского садика… И она дома.
Скорей бы.
Раздавшийся телефонный звонок отвлек Елену от мрачных размышлений.
— Сорок… — начала она было по привычке. — Да. Конечно. Я сейчас еще не дома. Почему бы и нет? Завтра договоримся точнее.
Звонил брат. Они с женой приглашали Елену на выходные на дачу.
Первая и потому самая сладкая клубника, шашлыки под красное вино, визжащие от радости племянники и теплая вода в котловане, до которого от дачного участка брата рукой подать — надо только пересечь железнодорожные пути и прогуляться по маленькому соснячку.
Елена любила эти короткие выезды на природу, когда можно было просто лежать на расстеленном на травке одеяле, довольно щуриться на ослепительно-синее небо и ни о чем не думать. А вокруг станет кружить шустрая мелочь, теребить тетю Лену за руки и за плечи, уговаривая окунуться ну хоть еще разок.
И какой незначительной, даже ничтожной в сравнении с этим счастьем покажется в итоге взбаламученная суета офиса. И обида от процеженного сквозь зубы строгим шефом замечания, не отпускавшая на протяжении всей рабочей недели, наконец-то без следа растворится в радостной детской улыбке.
А там уже и дымком потянуло — шашлычок поспел…
Елена остановилась, настороженно принюхиваясь. Картина солнечного субботнего отдыха исчезла, поглощенная вернувшейся тревогой.
Сквозь контуры высокой осыпи с одинокой, как говаривал братец, «лермонтовской», сосной на вершине проступила узкая полоска мощеной дорожки, густо обсаженная по левую руку кустами сирени, и невысокий заборчик детского садика.