Гибель веры
Шрифт:
– Но ведь конечно же, комиссар, у вас нет права не позволить больной особе, нуждающейся в духовном утешении, повидать своего духовника.
Духовник… разумеется, ему следовало об этом подумать.
– Так или иначе, поздно отдавать приказы, комиссар. Я уже поговорил с ней и выслушал ее исповедь.
– И дали ей духовное напутствие?
– «Ты говоришь», – процитировал падре Пио уже с совсем другой улыбкой.
Во рту у Брунетти появился тошнотворный привкус – ничего общего с абрикосовым нектаром, который он недавно пил. Его захлестнули ярость и отвращение, он не совладал с ними, как таблетки
– Мы все знаем о вас! – рявкнул Брунетти.
Священник яростно смахнул с себя руку комиссара, попятился, повернулся и кинулся к двери. Но так же внезапно остановился и опять подошел к Брунетти, – голова его по-змеиному покачивалась на плечах.
– А мы все знаем о вас! – прошипел он и исчез.
Глава 22
Оказавшись на площади Санти-Джованни-э-Паоло, Брунетти несколько минут постоял перед входом в больницу, не в силах ни на что решиться – то ли заставить себя явиться в квестуру, то ли вернуться домой и поспать. Тени уже заползли на середину фасада базилики, который стоял в лесах. Он посмотрел на часы и с трудом поверил, что вечереет. Где же потерял эти часы, – может, заснул в баре, опершись головой о стену… Как бы там ни было, они ушли, эти часы, умчались, как умчались похищенные у Марии Тесты годы жизни.
Легче все же – в квестуру, хотя бы потому, что она ближе. Пересек площадь и двинулся в ее направлении. Томимый жаждой и возвращающейся болью, завернул в бар и, взяв стакан минеральной воды, принял очередную таблетку. Добрался до квестуры – в приемной подозрительно тихо; и только потом вспомнил, что сегодня среда – день, когда Уффичо Страниери закрыто для публики. Так вот в чем причина непривычного покоя.
Чем подниматься на четыре лестничных марша к своему кабинету, лучше немедленно покончить с Паттой – поговорить, и все. И он направился к лестнице, ведущей к его кабинету. Одолев первый марш, поразился, как легко ему далось движение вверх, и удивился, но не вспомнил, почему не хотел идти к себе. Поймал себя на мысли – как приятно было бы просто взлететь над лестницей и сколько времени ему это экономило бы каждый день. Но тут обнаружил себя уже в кабинете синьорины Элеттры – и забыл о полетах. Она подняла глаза от компьютера, когда он вошел, и, увидев его руку и в каком он состоянии, вскочила и, обойдя стол, встала рядом с ним.
– Что случилось, комиссар? Что такое?
Искренность ее тревоги и видна и слышна настолько, что это странно тронуло его. Как счастливы женщины, что могут позволить себе открыто проявлять эмоции, подумал он, и как милы эти знаки обожания или сочувствия.
– Спасибо, синьорина, – он удержался от того, чтобы положить ей руку на плечо, мысленно благодаря ее за то, чего она не сознавала. – Вице-квесторе у себя?
– Да. Вы уверены, что хотите его видеть?
– О да, самое подходящее время.
– Может быть, вам сделать кофе, Dottore? – И приняла у него плащ.
Он помотал
– Нет, все в порядке, синьорина. Спасибо, что спросили, я только словечком перемолвлюсь с вице-квесторе.
Привычка, только привычка заставила Брунетти постучать в дверь Патты. Тот приветствовал его с удивлением, какое проявила при виде его и синьорина Элеттра, но у нее к удивлению добавлялось сочувствие, а у Патты – неодобрение.
– Что там с вами, Брунетти?
– Меня пытались убить. – Он снял перевязь.
– Не очень-то пытались, если это все, что им удалось.
– Ничего, если я сяду, синьор?
Усмотрев в этом лишь желание Брунетти привлечь внимание к своему ранению, Патта не слишком вежливо кивнул и показал на стул.
– Так что происходит? – вопросил он.
– Прошлой ночью в больнице… – начал Брунетти, но Патта оборвал его:
– Я знаю всё о том, что случилось в больнице. Та женщина хотела убить монахиню, потому что ей пришла дурацкая идея, будто она убила ее отца.
Долго молчал, потом добавил:
– Хорошо, что вы оказались там и остановили ее.
Даже если бы он старался более ворчливо проговорить это, ему не удалось бы. Брунетти слушал, удивленный лишь скоростью, с какой убедили Патту. Он знал – чтобы объяснить поведение синьорины Лерини, будет выдана какая-нибудь такая история, но не думал, что настолько наглая.
– Не может быть другого объяснения, синьор?
– А именно? – В голосе Патты слышалась обычная подозрительность.
– Она знала такое, что синьорина Лерини хотела бы сохранить в тайне.
– Что за тайна может быть у такой женщины?
– Какой «такой» – могу я спросить?
– Фанатички, – немедленно ответил Патта, – одной из тех, которые не думают ни о чем, кроме религии и Христа. – Тон Патты не позволял понять, одобряет он такое женское поведение или нет. – Ну? – поторопил он, видя, что Брунетти не спешит с ответом.
– У ее отца не было проблем с сердцем.
Патта подождал, не скажет ли он что-нибудь еще, потом грозно спросил:
– И что это должно значить?
Комиссар не отвечал.
– Вы хотите сказать, что эта женщина убила своего отца? – И пытаясь придать своему недоверию зримую форму, оттолкнулся от стола. – Вы что, не в своем уме, Брунетти?! Женщины, которые каждый день ходят на мессу, не убивают своих отцов.
– Откуда вы знаете, что она каждый день ходит на мессу?
Брунетти удивлялся своему спокойствию и отстраненности, словно бы он смотрел на этот спор с безоблачных высот, где хранятся ключи от всех земных тайн.
– Потому что мне позвонили ее врач и ее духовный наставник.
– Что они вам сказали?
– Врач – что это нервное расстройство, причиненное продолжительной печалью после смерти отца.
– А ее «духовный наставник», как вы его называете?
– А как бы вы его называли – по-другому, Брунетти? Или он часть вашего зловещего сценария, который вы тут сочиняете?
– Так что он сказал?
– Что согласен с выводами врача. А потом признался мне: не удивится, узнав, что ей мерещились монахини, это и привело к нападению в больнице.
– И, полагаю, когда вы спросили, почему он так считает, он ответил, что не имеет права поведать вам, как добрался до этой информации?