Гиляровский
Шрифт:
Не удивительно, ведь в доме расположена российская прокуратура.
А до революции здание находилось во владении торгового семейства Востряковых, которые, будучи господами предприимчивыми, сдали его в 1905 году Литературно-художественному кружку. Собственно, под этой маркой дом и вошел в дореволюционную литературную историю Москвы.
Правда, кружка, как такового, не было. Здесь то устраивали «вторники» со скучноватыми, но очень правильными лекциями, то «среды» для приверженцев крайнего реализма, то заседало «Всероссийское общество деятелей периодической печати и литературы». Самым же знаменитым
Впрочем, заседали — это мягко сказано. Основной идеей было все-таки не заседание, а скандал. Ильф и Петров в первой редакции небезызвестных «Стульев» сообщали о событиях 1913 года: «На Александровском вокзале в Москве толпа курсисток, носильщиков и членов общества „Свободной эстетики“ встречала вернувшегося из Полинезии поэта К. Д. Бальмонта. Толстощекая барышня первая кинула в трубадура с козлиной бородкой мокрую розу. Поэта осыпали цветами весны — ландышами. Началась первая приветственная речь:
— Дорогой Константин, семь лет ты не был в Москве…
После речей к трубадуру прорвался освирепевший почитатель и, передавая букет поэту, сказал вытверженный наизусть экспромт:
Из-за туч Солнца луч — Гений твой. Ты могуч, Ты певуч, Ты живой.Вечером в обществе «Свободной эстетики» торжество чествования поэта было омрачено выступлением неофутуриста Маяковского, допытывавшегося у прославленного барда, «не удивляет ли его то, что все приветствия исходят от лиц, ему близко знакомых». Шиканье и свистки покрыли речь " неофутуриста "».
Естественно, известные советские зоилы лично не бывали на подобных заседаниях, да и при всем желании не могли. Ильф в то время был мелким одесским клерком Файнзильбергом, а Петров — одесским гимназистом по фамилии Катаев. Да и напутали они — Бальмонт приехал не на Александровский (сегодня — Белорусский), а на Брянский (ныне — Киевский) вокзал. Однако суть происходившего в «Эстетике» писатели уловили очень даже верно.
После выступления академика Овсянко-Куликовского вставал тот самый «неофутурист» Владимир Маяковский в желтой кофте («мама связала» — признавался он самым близким товарищам по секрету) и вступал с ученым в прения:
— Наш уважаемый лектор, господин Лаппо-Данилевский…
— Не Лаппо-Данилевский, а Овсянко-Куликовский, — поправляли «неофутуриста».
— Простите, но я не могу согласиться с мнением академика Семенова-Тян-Шанского. Он сказал, что поэзия…
Смех, возмущенные крики и звон председательского колокольчика. А Маяковский знай свое:
— Поэзия, многоуважаемый Новиков-Прибой, это…
И далее, попеременно Муравьев-Апостол, Сухово-Кобылин и, на закуску, Кулик-Овсяновский.
Академик трясется в припадке. Его прямо в кресле несут за кулисы. Публика неистовствует. День прошел не зря.
Впрочем, какой там день! Обычно заседания открывали часов в десять вечера. Богема все-таки, не кот начхал.
А вот символисты были тут, что называется, в своей тарелке. И
Как ни странно, Гиляровский чувствовал себя в этом сообществе весьма комфортно. «Король репортеров» бывал здесь часто и пользовался популярностью. Поэт Андрей Белый о нем вспоминал: «Сидит с атлетическим видом рыжавый усач, мускулистый силач, Гиляровский, сей Бульба, сегодня весьма отколачивающий меня, завтра моих противников из своей Сечи: ему нипочем! Все теченья — поляки, турчины; его нападенья с оттенком хлопка по плечу: „Терпи, брат, — в атаманы тебя отколачиваю!“ Мы с ним дружно бранились, враждебно мирились в те годы; газета ему, что седло: сядет — и ты вовсе не знаешь, в какой речи он галопировать будет».
Вот и поди поиздевайся над таким.
В здании на Большой Дмитровке Владимир Алексеевич ценился и как литератор, и просто как хороший человек. Ну и, конечно, как знаток Москвы, живая адресная книга. Зять Гиляровского, В. М. Лобанов, вспоминал: «Помнится, как в библиотеке Литературно-художественного кружка И. А. Бунин, заметив, что кто-то с трудом разыскивает на плане Москвы нужную ему отдаленную улицу, сказал:
— Гиляй в столовой, поди и спроси у него, чем зря терять время на поиски и глаза портить».
Не удивительно, что Гиляровский принимал самое активное участие в жизни кружка. Одно из подтверждений тому — письмо В. Переплетчикова, живописца и одного из предводителей «Союза русских художников», отправленное нашему герою: «Многоуважаемый Владимир Алексеевич, ввиду недостатка выставочных помещений для художественных выставок, Союз русских художников обратился в дирекцию литературно-художественного кружка с просьбой разрешить устройство выставок в помещении кружка. Ввиду того, что этот вопрос вторично переносится на обсуждение общего собрания кружка и ввиду его крайней важности для художников, мы очень просим Вас пожаловать на общее собрание 6 ноября и содействовать благоприятному для художников решению».
Владимир Алексеевич неутомимо проводил в кружке, так скажем, «прохудожническую» политику.
В 1912 году планировалось установить на Миусской площади, напротив университета имени Шанявского, памятник Льву Толстому работы скульптора С. Д. Меркурова. Скульптор использовал посмертную маску, а также слепки с головы и рук, снятые им с писателя в ноябре 1910 года на станции Астапово. Но главное было не это. Меркуров вознамерился использовать в качестве материала не бронзу, а гранит — решение по тому времени невиданное, и лично ездил в Финляндию выбирать для памятника особый, розовый камень.