Гимн крови

Райс Энн

Лоркин, с лицом, похожим на мордочку котенка, не удостоила его ответом. Ее черты нисколько не ужесточились, выражение не утратило открытости.

Я подошел к ней, нежно забрал у нее автомат и разнес его на куски. Я забрал ружье и швырнул его через патио в море. В ее ботинке был нож. Красивый нож. Я забрал его и поместил в свой собственный ботинок.

Она ничего мне не сказала, ее прекрасные глаза смотрели на меня так терпеливо, будто я читал ей стихи. Я вторгся в ее сознание, но это ничего не дало.

— Отведи нас к Матери и Отцу, — сказал

я.

— Я покажу их только Ровен Мэйфейр и никому больше, — сказала Лоркин.

— Они на льду, в пентхаусе, — сказала Миравелль. — Родриго всегда так говорил. На льду. Пойдемте. Я могу показать дорогу. Родриго рассказывал, что когда он вошел в пентхаус, Отец сказал "Не убивай нас, мы не можем причинить тебе зла, лучше помести нас на лед, тогда ты сможешь продать нас Ровен Мэйфейр за миллион долларов.

— Ах, пожалуйста, — сказал Оберон сквозь слезы, — Миравелль, дорогая, пожалуйста, хотя бы раз в жизни не будь такой законченной идиоткой! Они не могут быть в пентхаусе на льду. Я знаю, где они. Я знаю, где они должны быть. Если кто-нибудь присмотрит за Лоркин, я отведу вас туда.

Мы шли так быстро, как только могли. Квинн крепко держал Лоркин за руку. Оберон указывал путь. Вниз по лестнице и вниз по лестнице.

И снова огромная кухня.

Пара огромных дверей. Рефрижератор? Морозильная камера? На одной из дверей были замки. Я немедленно сломал их.

Как только рассеялся белый туман, я вошел внутрь и увидел в свете, идущем из-за моих плеч, два замороженных на полу тела. Высокого темноволосого мужчины с белыми волосами на висках и рыжеволосой женщины. Оба лежали с закрытыми глазами, безмятежные, блаженно соединившиеся в объятиях друг друга, в белой хлопковой одежде, босоногие; ангелы, спящие вместе. Покрытые инеем, как паутиной пленившей их зимы.

Все поверхности, кроме их лиц, покрывали некогда красивые замерзшие цветы.

Я стоял в стороне, вглядываясь в них, пока другие проходили в дверь. Я смотрел на следы замерзшего тумана, тянувшиеся по полу, на лишенную цвета кожу, на то, как безупречно их объятие и как абсолютна их неподвижность.

Миравелль издала пронзительный вопль:

— Мать, Отец!

Оберон вздохнул и отвернулся.

— И вот спустя века чего он добился, — пробормотал он, — руками своих собственных сыновей и дочерей, и она, Мать всех нас, которая могла жить миллион лет. И кто положил сюда цветы, хотел бы я спросить? Это была ты, Лоркин, ты, предавшая все, во что они верили? Должно быть так и есть? Ты жалкая дезертирка. Может быть, бог простит тебя за то, что ты заключила мир с нашими врагами. Ты сама привела их сюда за руку?

Мона шагнула в освещенную зону.

— Вот моя дочь, — прошептала она. Никаких слез. Никаких всхлипов. Я почувствовал, как в ней угасла огромная надежда, мечты, сама любовь. Я увидел горькое смирение на ее лице, глубокое осознание.

Миравелль плакала.

— Итак, он превратил их в ледышки, вот что он сделал, — сказала она. Она прижала к лицу ладони и плакала, и плакала.

Я опустился перед парой

на колени, и положил ладонь на голову мужчины. Замерз, как камень. Если здесь и была душа, я ее не чувствовал. Но что я знаю? То же с рыжеволосой женщиной, так похожей на Мону в ее свежей нордической красоте.

Я тихонько вышел из морозильной камеры, пока не почувствовал теплый воздух, и обнял Мону. Она вся дрожала, но ее глаза были сухими и будто замутненными от морозного тумана. Потом она выпрямилась настолько насколько смогла.

— Пошли, Миравелль, моя дорогая, — сказала она. — Давай закроем дверь. Давай подождем, когда придет помощь.

— Но кто может помочь? — сказала Миравелль. — Лоркин заставит нас делать так, как она хочет, а все остальные погибли.

— Не волнуйся насчет Лоркин, — сказал Квинн.

Оберон с отвращением утер слезы, и снова тепло обнял Миравелль. Он протянул руку с длинными изящными пальцами и потрепал Мону по склоненной голове, а потом притянул ее к себе.

Мы закрыли дверь морозильной камеры.

— Квинн, — сказал я, — набери Первую улицу и дай мне маленький телефон.

Он повиновался, с ловкостью набрав номер одной рукой, так как другой все еще держал в плену Лоркин.

Ее красивое лицо ничего не выражало. Оберон, обнимая Миравелль и Мону, взирал на Лоркин с нескрываемой угрозой.

— Смотри, — прошептал я Моне.

Потом я был на связи:

— Лестат хочет поговорить с Ровен о Морриган.

На линии зазвучал ее низкий с хрипотцой голос:

— Какие у тебя новости для меня, Лестат?

Я рассказал ей все.

— Как быстро ты сможешь сюда добраться?

Мона забрала у меня телефон.

— Ровен, они могут быть живы! Может быть, у них просто остановились жизненные функции.

— Они мертвы, — сказала Лоркин.

Мона вернула телефон.

Ровен спросила:

— Вы останетесь, пока я не доберусь до вас?

— Мы создания тьмы, любимая, — сказал я. — Как сказал бы смертный: давай поживее.

Было два часа ночи, когда приземлился реактивный самолет. Он едва вписался в посадочную полосу.

К этому времени, Мона и я — препоручив Оберона и Лоркин заботам Квинна — в течение двух часов разбирались с телами на острове. Мы скормили останки погибших жадному морю. Даже кошмарные обломки обуглившегося и дымящегося вертолета — мрачная задачка — погрузили в спокойные Карибские воды, так быстро забывающие грязные делишки, свершающиеся на этом острове.

Как раз до того, как приземлился самолет, мы обнаружили весьма интересный тайник Лоркин — с компьютером, подключенным к внешнему миру и изобилующем информацией о наркоторговцах; дюжиной банковских счетов, тут и там засветившихся в списке.

Но больше всего нас шокировало изобилие медицинской информации: бессчетные статьи, из, очевидно, достойных доверия источников, посвященные вопросам, связанным с заботой о здоровье — от советов по диетическому питанию до нейрохирургии, сложнейших операций шунтирования на сердце и трепанации черепа.