Гипнотизер
Шрифт:
В последующие дни я творил несусветные глупости: мне предстояло каким-то образом скоротать неделю, остававшуюся до концерта Марии Терезы, время тянулось невыразимо медленно, я пытался сочинительствовать, писать стихи, но лишь для того, чтобы в тот же вечер изорвать написанное. Вирши мои, разумеется, были далеки от совершенства. До сочинения романтических историй в прозе я, слава Богу, не дошел, предпочитая убивать время сочинением непотребных стишков — становившихся день ото дня все скабрезнее. В конце концов я перешел на живопись, заполнив два большеформатных листа весьма достоверными изображениями женских половых
«Вот такой у нее видок» — этой надписью я снабдил картинку.
«А что ты обо всем этом думаешь как психиатр?» — дав волю самоиронии, спросил я себя. И тут же начеркал ответ: «Он стремится укротить свою боязнь влюбиться в женщину искусства в лице Марии Терезы, гениальность которой напрямую зависит от плотских утех».
Другими словами: боюсь, что Мария Тереза — вампирша, высасывающая из мужчин, кроме денежек, и еще кое-что, необходимое для подпитки обуявшей ее страсти к музицированию. Возможно, в качестве противоядия сгодилась бы определенная толика шаманства: дело в том, что я свято верил, что смогу избавиться от охватившей меня гипертрофии ощущений, каллиграфически переписав стишки на листы дорогой пергаментной бумаги и бросив в огонь в один из вечеров перед отходом ко сну. Я так и сделал. Пепел затем был собран в деревянную шкатулочку, окрещенную мной «Урной с прахом Любви», которую я водрузил у изголовья кровати.
Однако ночью мне суждено было пережить дикий, не испытанный доселе ужас. Сгорбившись, с прижатыми к животу коленями, я сидел на постели и живо представлял себе сочащуюся из распоротых на запястьях вен кровь. Мне ужасно захотелось вопить во всю глотку, но выходили лишь сдавленные, хриплые стопы. Нижнюю челюсть будто свело судорогой, разум мой словно одурманили. Единственное, что я мог с ясностью ощущать, было чувство чего-то до непостижимости жуткого, такого, что вот-вот примет вполне зримые очертания и выразится в некоем неотвратимом и ужасном событии.
От страха я даже заскулил, что странным образом помогло мне обрести подобие покоя. Я представил себе своих бывших пациентов: бородача, изощрявшегося в благородно-красивой жестикуляции, рыжеволосого типа, колючий взгляд жидко-голубых глазенок которого перманентно был устремлен в одну точку в углу палаты, не по возрасту хрупкого рыбака с Сены, который, сложив руки на коленях, мерно раскачивался на табурете с выражением детского негативизма в глазах. Потом вспомнились кюре с окладистой бородой пророка, вечно ковырявший камни иголкой, кретинки, обнюхивавшие головные уборы, прачка, которую пришлось посадить на цепь, поскольку она перепробовала решительно все способы отправить себя на тот свет, включая перегрызание зубами вен на руках.
На следующее утро, усевшись у трюмо и острастки ради наградив себя затрещиной, я заорал на свое отражение: «Тебя самого надо усадить в Шарентон, а там приводить в чувство ледяным душем». Утром натощак я выскочил из своего жилища на рю Мои и зашвырнул деревянную шкатулочку с пеплом подальше в Сену. После этого забежал к первому попавшемуся парикмахеру, где побрился и подстригся. В полдень я угостил себя обильным обедом в «Ле пти бон», где ощутил себя прежним собой, когда хозяин месье Пуленк осведомился, уж не забыл ли он подать мне традиционный бокал шампанского…
А потом?
А потом я снова сдирал панталоны с очередной девки в одном из второсортных заведений, столь почитаемых моим бывшим патроном Роже Колларом.
Исцелив себя таким образом, я уже в промозглом тумане улицы принял давным-давно зревшее во мне решение: «Теперь ты отправишься к Филиппу и выразишь ему соболезнование».
На Пти-Пон я нанял извозчика, велев ему отвезти меня на рю де Вожирар. Филипп как раз только что отобедал, даже не успел встать из-за стола.
— Ты как раз вовремя, — сказал он вместо приветствия.
Призвав на помощь все заложенные во мне актерские таланты, я срочно придал своей физиономии скорбный вид и обнял Филиппа. Братец Людвига лишь рассмеялся мне в лицо и по-дружески укорил меня: дескать, просто немыслимая невоспитанность с моей стороны не поехать в Эпхейм, в их поместье, и не отдать дань уважения покойному Людвигу, нашедшему последнее пристанище в фамильном склепе Оберкирхов.
— Боже мой! Неужели ты не понимаешь, что тебе не пришлось бы ни на что тратиться! Будто я не знаю, что теперь ты не можешь позволить себе лишних расходов. В чем, в чем, но по части экономии средств я кое-что да смыслю. Жаль только, что вопросы ведения хозяйства тебя интересуют столь же мало, как и меня. К великому сожалению, мне сейчас придется срочно подыскать адекватную замену Людвигу. Излишне говорить, что этому человеку я должен доверять безгранично.
Даже если Филипп по природе своей был словоохотлив без меры, тем не менее странным было наблюдать его утешившимся поразительно быстро. И хотя со дня похорон минуло всего ничего, он выглядел жизнелюбивым денди, только что насладившимся великолепным обедом — суп, омар, индейка с трюфелями, шоколадный торт — и запившим всю эту роскошь бутылкой хорошего шампанского. В воздухе столовой, обставленной в стиле Людовика XVI, с китайскими миниатюрами на стенах, до сих пор витали изысканные ароматы деликатесов.
Распахнув настежь окно, Филипп позвонил лакею и распорядился подать кофе и шоколад.
— А теперь дивись!
Филипп, вывернувшись вперед меня, с проворством лакея растворил передо мной двери в смежную гостиную. Также выдержанная в стиле Людовика XVI, эта гостиная вряд ли серьезно уступала королевским покоям. Она представляла собой — ни больше ни меньше — картинную галерею, которая обошлась ее владельцу в целое состояние.
Мне сразу же бросились в глаза три картины Ватто и два пейзажа кисти Рейсдаля. Разумеется, Рембрандт тоже почтил присутствием гостиную-галерею барона Оберкирха. Кроме этого, я обнаружил несколько цветочных натюрмортов ван Хейзема, портреты Тициана и Гольбейна и две картины, изображавшие бегство святого семейства, по стилю весьма напоминавшие Рафаэля.
— Вот предпочитаемая мной разновидность гипноза — искусство! Очарование покрытого красками холста! Подобное тоже относят к категории самовнушения, если не ошибаюсь? Если понаблюдать за мной в момент, когда я рассматриваю картины, легко заметить, как я невольно начинаю копировать мимику и выражения лиц тех, кто изображен на портретах. Мимикрия. У меня начинают трястись щеки, перекашивается рот, глаза лезут из орбит. Иногда на лице появляется ухмылка, а временами глаза наполняются слезами. Нет, определенно в один прекрасный день я просто свихнусь. Тогда тебе придется врачевать меня.