Гипнотизер
Шрифт:
— Когда эта ваша жуткая Бершо уходила, было без нескольких минут одиннадцать. А теперь уже два. Как так? Что происходит со временем? Боже мой! Вы что-нибудь сотворили со мной, да?
— Что значит «сотворил»?
Вид у меня был довольно унылый, да и выглядел я под стать своему настроению. Я снова медленно улегся в постель и, зевнув, натянул до подбородка шелковое одеяло. Жанна явно питала слабость к шелку.
— Так мне идти к Дебове, месье Кокеро? Вот что я вам скажу: если только почувствую, что влюбляюсь в вас, тут же выставлю вас вой. Сию же минуту. Даже в чем мать родила. Ясно вам?
— Ясно, Жанна.
Глава 14
Филипп
Подпись была «Барон „помесь таксы“», что должно было навести меня на мысль о том, как сильно задело Филиппа это прозвище. Я не мог отделаться от ощущения, что ревность и страсть мало-помалу подрывали его личность. Поскольку он так и не достиг желанной цели, он склонен был теперь искать причину не в себе, а в объекте страсти. Знаменательным было и его утверждение, что, дескать, красота и бесхарактерность столь же часто встречаются, как и талант и бесхарактерность. Камешек в огород Марии Терезы, за которым скрывалось не более чем замаскированное признание того, что она до сей поры не легла в постель с господином бароном Филиппом Оберкирхом.
Я вынашивал тщеславные и оптимистичные прогнозы: гонки еще не начинались, Мария Тереза ретировалась и наверняка целыми днями наигрывает на роялях Бетховена. С какой-то злорадно-беспощадной достоверностью я рисовал себе картины того, как она после шести, а то и восьми часов экзерсисов безучастно отправляет в рот что-нибудь из подносимых ей деликатесов, а Филипп из кожи лезет вон в попытках развеселить ее своими дежурными шуточками, например, из категории тех, что третьего дня преподнесла мне Жанна.
Пипо, официант из итальянского ресторанчика на набережной Театэн, горел желанием отомстить своему сопернику, некоему Карло Микеланджели. И вот этот Пипо направляется в больницу Бисетр, зная, что в ней всякий день обилие покойников. Больница известна тем, что там десятками, если не сотнями отправлялись на тот свет беднейшие из бедных, а среди обслуживающего персонала было полно типов с ментальностью галерных рабов. Так что предприимчивому итальяшке не составило труда по сходной цене приобрести ампутированную руку. И вот Пипо приглашает соперника по имени Карло на примирительную попойку. И как следует напаивает гостя. Поскольку отныне Пипо и Карло — не разлей вода, последнему дозволено проспаться на квартире Пипо. Пипо знал, что Карло довольно часто посещают ночные кошмары, — собственно, именно потому он и смотался в Бисетр. И вот Пипо, пробравшись под кровать, на которой похрапывал его соперник Карло, с наступлением предрассветных часов принялся подергивать одеяло. Полусонный Карло инстинктивно тянул одеяло на себя, а потом, когда ему надоело, решил поймать виновника — несомненно, Пипо, кого же еще — за руку. Нет необходимости уточнять, за какую руку он схватился. Ужас, охвативший Карло, был настолько силен, что он, по словам Жанны, «с тех пор впал в меланхолию и страдает судорогами».
Интересно, рассмеялась бы такому Мария Тереза? Наверняка нет. Очень хорошо представляю себе, как она скользит безучастным взором по вывешенным в гостиной картинам, в то время как месье барон изнывает от желания наброситься на нее подобно похотливому козлу, сорвать корсеты, юбки и прочее, вцепиться в груди и, прильнув к ее роскошным чреслам, исторгнуть бушующее семя.
Смех, да и только! Разумеется, все это лишь мои бредовые фантазии!
Вернемся к посланию Филиппа: чем дольше я о нем размышлял, тем сильнее оно меня беспокоило. Во мне проснулся психиатр, и в конце концов я пришел к убеждению, что держу в руках ядро с зажженным фитилем. А порох сосредоточился во фразе: «Злоба — это еще не стремление кого-нибудь убить. В таком случае следовало бы к злобным отнести всех невегетарианцев. Но там, где убийство лишает могущества, там убийство позволительно». Любопытным был и постскриптум Филиппа: «Аббат де Вилье должен исчезнуть. То, что произошло с тобой, — следствие ошибки».
Существовали две возможности: либо Филипп считал нас всех — Марию Терезу, меня, Альбера Жоффе, Даниеля Ролана — круглыми идиотами, либо он писал это письмо в невменяемом состоянии, одурманенный наркотиками, к примеру, совершая таким образом помимо воли своей некую исповедь. Альбер Жоффе, навестивший меня двумя днями позже, ни в то, ни в другое не верил, но все же счел необходимым посадить месье барона под домашний арест.
И не только барона.
Соответствующее судебное постановление не покидать своего номера в отеле в Сен-Жермен-де-Пре получил и аббат де Вилье. Насколько я знал аббата, того подобное решение скорее успокоило, нежели насторожило: отныне оплату его гостиничных услуг брало на себя государство. Да будут благословенны патриции! Да будет милосердна к ним и казна! А сброд вроде меня пусть валяется на грязных нарах в вонючих камерах.
Основание, выдвинутое Альбером Жоффе, не было лишено и некоей доли нахальства: с одной стороны, первым делом надлежало устранить подозрение, что попытка покушения на мою жизнь «опосредованно или же непосредственно» могла исходить от арестованных лиц. С другой стороны, их изоляция явно не в ущерб их же безопасности. Ибо никак нельзя было-исключать, что некий — возможно, невменяемый или психически неуравновешенный тип — третье лицо — вознамерился физически устранить всех тех, кто мог проявлять интерес к пианистке Марии Терезе.
Если следовать логике, и я должен был ожидать домашнего ареста. Но, навестив меня, полицейский комиссар Жоффе, вероятно, не счел подобную меру целесообразной и необходимой. Пусть пока этот Кокеро понежится в постельке у милашки по имени Жанна. Жоффе усек, что речь шла как о неудовлетворенной страсти и жгучей ревности, так и кое о чем другом, — об этом свидетельствует факт, что комиссар приписывал аббату де Вилье не только то, что последний «всего лишь» мог «сексуально домогаться» своей племянницы. Нет, Альбер Жоффе смотрел куда глубже с точки зрения психологии, а именно: что Филипп стремился приписать таковые действия аббату.
А Мария Тереза? Она обнадеживала меня. В ее привете присутствовала хотя бы доверительность, она оставляла мне надежду уже тем, что пообещала вверить себя моим заботам по возвращении ей зрения. Тон был таков, будто она делает мне одолжение, будто именно я оказываюсь в максимальном выигрыше от того, что займусь ее исцелением. Может, любимому «дядюшке», нашему достопочтенному аббату, удалось убедить дорогую «племянницу» в том, что, мол, незрячая исполнительница куда привлекательнее для публики, нежели зрячая?