Гипнотизер
Шрифт:
— Можешь думать, что хочешь, — сухо произнесла баронесса.
Я непонимающе уставился на нее. Она была одета в черное с блеском платье, и мне представилось, что ее седые, собранные в пучок на затылке волосы встали дыбом под усеянной жемчужинами сеткой. А случаем, не могла ли она знать, что ее бывшая невестка в свое время…
— Не смотри на меня так, Петрус. Людвиг…
— Ах, Людвиг…
— Да, Людвиг. Ваша с ним встреча произошла с запозданием. Случись она раньше, ты бы еще смог ему помочь. Потому что в Париж его погнала депрессия, которая посетила его здесь года два назад. Вначале она донимала его время от времени, затем паузы между приступами сократились. Бывало время, когда Людвиг просиживал дни напролет за бюро, не в силах работать. Вместо этого он смотрел в зеркало, которое стояло так, чтобы видеть в нем отражение
— Могу я спросить, не Мария Тереза ли служила причиной его тоски?
— Нет. Она вошла в его жизнь позже. Я ее и видела всего-то раз, больше слышала. Он был с ней счастлив?
— Она, во всяком случае, его очень любила.
— А Филипп?
— Подозревают, что он… из ревности мог…
— Вздор.
Отойдя от захоронений, мы вышли на раскинувшееся за часовней кладбище — место последнего приюта всех, кто жил и работал в имении Оберкирхов. Включая моих родителей и Жюльетту. Могилы их поросли неподатливым серовато-зеленым вереском, из которого торчали стандартные черные копаные кресты с фамилиями и датами рождения и смерти. Было видно, что бронзовая краска недавно подновлена. Я неотрывно смотрел на буквы имени моей сестры. Выбрасывал из ее имени отдельные буквы, складывал их вместе, снова и снова мысленно повторяя дорогое имя. Мне пока что удавалось сдерживать слезы, но потом я не выдержал. Опустившись на колени, я беззвучно заплакал. Слезы бежали по щекам, падали, орошая могильную траву, оставляя на ней темные пятнышки. И затем, совершенно внезапно, я почувствовал облегчение.
— Ты была и останешься моей дорогой и любимой сестрой, Жюльетта.
Голос мой едва не сорвался, когда я произносил эти слова. Мне даже удавалось спокойно дышать, на мгновение я закрыл глаза, и, когда вновь открыл их, бронзовые буквы полыхнули, будто освещенные солнцем.
— Идем, Петрус, — донесся до меня голос баронессы. В нем было участие. — Отныне ты будешь находить в себе силы возвращаться сюда.
Взяв меня под руку, она новела меня прочь. Но не с кладбища. Миновав несколько рядов, мы остановились перед еще одной могилой.
— Мари де Вилье, — медленно прочел я. — Верно. Она была…
— Ты ее знаешь. Малышка Мушка. Забыл?
— Я только и помню, что экономка аббата заливалась слезами на ее похоронах. А еще помню, что это была резвая девчушка, толстяк Альбер называл ее Канканчиком. Но церковь воспрещает аббатам обзаводиться детьми. Вот силы небесные и решили лишить аббата неправедным путем прижитого ребенка.
— Ох, помолчал бы ты, Петрус. Мушка была моей внучкой. И была дочерью не экономки Бальтазара, а моей невестки. То есть аббат Бальтазар де Вилье наградил ребенком свою сводную сестрицу. Вот поэтому и произошел тот знаменательный отъезд. Мушка прожила здесь до начала лета 1802 года. Ее родители рассорились окончательно, поскольку Бальтазар — и его можно понять — никак не одобрял того, что его тайная возлюбленная и сводная сестра вынуждена была вести себя как сучка в период течки. Мушка приехала в имение де Вилье. Там и умерла. И по моему настоянию ее похоронили здесь.
— В таком случае она должна была знать и Марию Терезу?
— Откуда? Та Мария Тереза, которую опекает аббат, из пансиона Бара в Амьене. Я помню, что он представил ее нам в 1815 году. Вскоре оба перебрались в Вену. И там она брала уроки у учеников Бетховена.
— Все верно. Но Мария Тереза сама рассказывала мне, что выросла в имении де Вилье и только потом оказалась в Амьене. Она ведь круглая сирота. Аббат де Вилье удочерил ее в 1798 году во время Нидвальдского восстания!
Я не на шутку разволновался. Ход моих мыслей становился все более странным, и вскоре я ненадолго лишился дара речи. Глупо было бы усомниться в правоте баронессы. И то, что она решилась довериться мне, свидетельствовало очень и очень о многом, к тому же ее преклонный возраст никак не повлиял на память и ясность ума. И она ничего не могла перепутать. Баронесса была и оставалась воплощением здравомыслия, практичности и самообладания, всегда ходила, пожалуй, даже чуть неестественно прямо, эта пожилая женщина чутко улавливала любые перемены. Сила ее рукопожатия сделала бы честь любому молодому кузнецу. Из рассказов родителей я помнил, что она всегда взирала на невестку свысока и терпела присутствие аббата лишь из желания избежать распрей.
Естественно, что баронесса не могла не заметить охватившего меня смущения, но вместо
Наконец мы могли продолжить пашу прогулку. А я тем временем отчаянно пытался восстановить в памяти все связанное с Мушкой, но единственное, что смог припомнить, это потасовки Филиппа с Людвигом и ее похороны. В мозгу с поразительной отчетливостью запечатлелись две картины: истеричные рыдания экономки аббата на могиле девочки и отвратительные жирные зеленые мухи, осаждавшие гробик маленькой покойницы в тот удушливо-жаркий день, — жужжание их, казалось, заглушало поминальный звон церковного колокола.
Боже, как давно это случилось! Марии Терезе в ту пору было года четыре, наверное. Может, она еще помнит Мушку? Тем больше у меня оснований попытаться исцелить ее от слепоты.
С другой стороны…
— А может быть такое, что аббат де Вилье и вовсе не был в Нидвальде? — осторожно спросил я.
— Кто знает? — ответила баронесса. Ее явно развеселил мой вопрос. — Странствия этой грешной парочки начались в 1798 году весной, и они наверняка направились в Австрию. Постой, мне кажется, что ты явно неравнодушен к этой Марии Терезе? Поскольку Людвига больше нет, догадываюсь, что вы с Филиппом строите планы на ее счет. Она весьма недурна собой, как я понимаю? И это не в силах изменить даже то, что она слепа, как крот.
— Тут мне вам нечего возразить, баронесса. И на самом деле — Мария Тереза неравнодушна и ко мне, и к Филиппу. Но могу я полюбопытствовать, знали ли Людвиг с Филиппом, что малышка Мушка была ее сестренкой?
— Нет. И я не желаю вмешиваться ни во что, что связано с Филиппом. Так уж изволь действовать на свое усмотрение.
Я молчал. Серое мрачное облако пронеслось, нам открылся кусочек ослепительно голубого неба. Начинался самый настоящий весенний день, и мне вдруг захотелось немного пройтись пешком по окрестностям. Однако оставалась еще парочка вопросов. Меня занимал год 1802-й. К концу 1802 года Мария Тереза прибыла в Амьен, а в конце лета того же года в имении де Вилье умерла Мушка. В начале же лета аббат рассорился со своей сводной сестрой. Мне тогда минуло десять лет, и мир взрослых мало интересовал меня. Баронесса намекнула, что у ее невестки в ту пору начинался новый роман и этим романом дело не ограничилось. Обсуждать эту тему мне представлялось малосущественным, поскольку четыре года спустя аббат и его сводная сестрица снова помирились. Он снова проживал в имении Обсркирхов, проданном после смерти его матери их семейству. Помню, что он посвятил себя заботе о душах прихожан. Пару раз он встречался и с моей матерью и в декабре отпустил ей грехи.
Мы снопа вошли в дом, но вместо прощания со мной баронесса пожелала провести меня по комнатам ее сыновей и невестки. Сердце мое учащенно забилось, я чувствовал, что начинаю краснеть. В гостиной ничто не изменилось: те же белые с голубым обои, так напоминавшие мне об Италии и юге Франции. Та же светлая мебель, тот же ковер на полу с цветочным орнаментом, по степам в бра те же свечи, издающие медовый аромат. В этой гостиной тебя невольно охватывало желание обрядиться в нестеснявшие одежды, лакомиться фруктами, попивать шампанское. Когда я впервые оказался здесь, чтобы вручить баронессе букет летних цветов, она в пышном одеянии возлежала в шезлонге и пила чай. У меня глаза на лоб полезли — одеяние было лишь слегка застегнуто, и я… я все увидел.
— Я правлюсь тебе? — поинтересовалась тогда она.
— Еще бы! — вырвалось у меня, помню, я еще после этого захихикал, а потом и расхохотался во все горло. Мой сбитый с толку вид, моя импульсивная откровенность вопреки всякому этикету привели к тому, что баронесса поднялась, вплотную приблизилась ко мне и любовно провела по моим волосам.
— Мы с тобой смотрим друг на друга. Я вижу в твоих глазах, чего тебе сейчас больше всего хочется. Ну что же, начинай.
Ну я и начал. И откуда во мне взялось столько смелости, до сих пор попять не могу. Может, мне тогда показалось, что все это — сон, с другой стороны, ситуация была настолько авантюрной, абсурдной даже, и я, долго не размышляя, решил ею воспользоваться. Привилегия юных лет оживлять свои буйные фантазии, превращая их в реальность.