Гитлер
Шрифт:
В записях Геббельса нет ни слова о том, что Гиммлер поставил его в известность о состоявшейся 21 февраля встрече со шведом Фольке Бернадоттом по поводу вероятных переговоров с союзниками; они также договорились, что Международный Красный Крест вышлет заключенным концлагерей продовольственные посылки. Неизвестно также, говорил ли ему Геббельс о безответных попытках Риббентропа (он узнал о них от дипломата Невеля) через Стокгольм и Ватикан войти в контакт с англо-американцами. Ясно одно: оба собеседника отлично понимали, что творится в войсках. «Мы не располагаем ни в военном, ни в гражданском секторе сильной централизованной властью, потому что все должно идти через фюрера, что возможно только в отдельных случаях». Точно так же ни один из двоих не чувствовал в себе решимости вынудить Гитлера расстаться с рейхсмаршалом и министром иностранных дел. Гиммлер подвел итог:
9 марта, комментируя речь Черчилля, в которой тот предрек, что война продлится еще два месяца и что ни о каком признании немецкого правительства не может быть и речи, Геббельс снова впал в злобу. «Каким этот британский плутократ представляет себе мир? Он что, думает, что 80-миллионный народ протянет ему руку в ответ на такое предложение? Скорее вся Европа сгинет в хаосе и пламени, чем мы согласимся на подобное».
Партийная канцелярия готовила новую психологическую атаку для поддержания морального духа войск: каждая земля получила приказ предоставить по пять партийных активистов в чине офицера. Однако массовые дезертирства продолжались, даже из отрядов СС.
10 марта Геббельс заговорил о царящем в Берлине «психозе конца войны»; письма, которые он получал, свидетельствовали о всеобщем отчаянии. Бывший генерал Хюбнер отправился на запад Германии с поручением навести порядок железной рукой. Престарелого фельдмаршала Рундштедта сменил Кессельринг.
Во время очередной встречи с Гитлером тот возложил ответственность за сдачу Померании на Гиммлера, который поверил непроверенным сведениям армейской разведки. На вопрос Геббельса, почему он не дает четких указаний, фюрер отвечал: «Потому что это больше не имеет смысла; все равно саботажники ничего не выполнят». Дошло до того, что он обвинил самого рейхсфюрера в неповиновении; если такое повторится, пригрозил он, разрыв будет «необратим». Для давления на непокорных генералов он задумал учредить передвижные военные суды под руководством Хюбнера. Священники, «изменившие» режиму, также подлежали суду, который получал право выносить смертные приговоры и приводить их в исполнение. Ни о каком поднятии боевого духа больше не упоминалось: оставалась только тактика устрашения. Геббельс, со своей стороны, предложил начать организацию партизанских отрядов в районах, оккупированных врагом.
Гитлер снова вернулся к идее о том, что раскол коалиции будет инициирован с востока. «Сталин способен изменить военную политику на 180 градусов» – ему не нужны перчатки ни для расправы с собственным народом, ни для воздействия на Запад. Но вначале следовало оттеснить его войска, причинив им максимальный урон в живой силе и технике. Только тогда Кремль согласится на сепаратный мир. Разумеется, вернуть завоевания 1941 года не удастся, но Гитлер еще надеялся урвать часть Польши и включить в сферу немецкого влияния Венгрию и Хорватию, тем самым развязав себе руки на Западе. «Закончить войну на востоке и возобновить боевые действия на западе – какая перспектива! – восхищался Геббельс. – Это грандиозная и убедительная программа. Впрочем, она грешит полным отсутствием средств к осуществлению».
Конец
К середине марта уже ни у кого не оставалось ни малейших сомнений, что война проиграна. Большинство немцев восприняли захват моста Ремаген на Рейне как «начало конца». Даже Геббельс признавал, что «целью военной политики вовсе не было привести народ к героическому концу». Это замечание, противоречащее его упорным призывам к сопротивлению, следует рассматривать в контексте доклада, представленного Шпеером 15 марта: экономика, сообщал он, рухнет в ближайшие четыре – шесть недель, после чего продолжать войну станет невозможно.
Народ выполнил свой долг и не мог нести ответственности за сокрушительное поражение; в эти трудные часы он нуждался в помощи, поэтому разрушать инфраструктуру, угрожая его дальнейшему существованию, было нельзя. В своих предыдущих служебных записках Шпеер уже высказывался против разрушения экономического потенциала, настаивая на том, что он еще понадобится после того, как будут возвращены временно оставленные территории. Действуя заодно с промышленниками и высшими чиновниками, он принялся готовить перевод экономики с военных на мирные рельсы. Однако Гитлер отдал приказ об эвакуации населения с западных территорий, если необходимо – пусть люди уходят пешком. Его директива носила красноречивое название «Выжженная земля». 19 марта он потребовал взорвать все заводы, все предприятия и все железные дороги, которыми мог воспользоваться враг. И дал добро на отправку 300 пилотов-«смертников», получивших задание таранить вражеские бомбардировщики, – Геринг до последнего дня запрещал это.
Не имея возможности направить свою ненависть и жажду мести на евреев, он обратил их против немцев, не готовых, в отличие от него, принести себя в жертву и даже посмевших восстать против него – этими сетованиями он делился с Геббельсом. Разумеется, писал министр, фюрер проявил ясновидение (впрочем, он уже меньше доверял его интуиции и предпочитал точное знание фактов), но почему же он не отдал четких приказов? Что же теперь удивляться, что каждый делает что ему в голову взбредет? «Зачем нужна интуиция, если она не находит выражения в конкретных действиях? Стоит передать результаты озарений в руки специалистам, как они мгновенно утрачивают эффективность». Германия сбилась с дороги не по вине фюрера, поверившего в ложные озарения, а по вине тех, кто неправильно воплотил их в жизнь. В этих рассуждениях в скрытой форме содержалась критика присущего Гитлеру стиля руководства; враждебно настроенный к традиционной чиновничьей и армейской бюрократии, он избегал давать точные указания, и его директивы, зачастую туманные, каждый из руководителей рейха трактовал в соответствии с собственными интересами.
Министр пропаганды – «писатель» (как он сам себя определял) и гражданский человек (он никогда не воевал) – часто повторял фюреру, что генералы не только не понимают его, но и проявляют непокорность. Именно это имело место перед Москвой и под Сталинградом; Гитлер все рассчитал правильно, но подчиненные не выполнили его указаний. После поражения в сражении за мост Ремаген были осуждены и приговорены к казни четыре офицера. 15 марта приглашенные в канцелярию представители военного командования не могли не заметить бросавшегося в глаза ухудшения в физическом состоянии фюрера, который сразу постарел на много лет. Несмотря на то что сам Гитлер выглядел ужасно и напоминал те самые «человеческие отбросы» и «трусливую сволочь», которые требовал хладнокровно уничтожать, Геббельс боялся сообщить ему, что попытки Риббентропа наладить контакты с представителями противника потерпели крах. Впрочем, разве фюрер не предсказал, что дело кончится именно этим? Он, как всегда, оказался прав. Но кто же повинен в неудаче? В первую очередь человек, которому поручили эту важную миссию, – советник Фриц Гессе. Он не сумел «объяснить вражескому лагерю нацистские концепции». Разумеется, виноват был и Риббентроп. Во время еще одной встречи Геббельс постарался убедить своего собеседника вступить в контакт с представителем СССР в Швеции, но тот ничего не желал слышать. Он предпочитал вручать Железные кресты членам гитлерюгенда, сражавшимся на Восточном фронте.
Сообщения о том, какая судьба ожидает Германию, публиковавшиеся в западной прессе, укрепили немцев в решимости «сражаться до последнего вздоха». На Ялтинской конференции Рузвельт согласился с предложением Сталина использовать в качестве рабочей силы немецких военнопленных, и Геббельс ухватился за этот факт, чтобы раздуть мощную пропагандистскую кампанию. При этом он, разумеется, ни словом не упоминал, как сами немцы обращались с военнопленными. В военном отношении было решено использовать отравляющие газы – если противник тоже будет к ним прибегать.
21 марта Гитлер признал, что «положение на фронте безысходно», и подчеркнул, что только «железная воля» позволяет ему держаться на ногах; даже его излюбленные исторические аналогии больше не могли служить ему утешением. Он повсюду видел измену; обвинял генералов в стремлении сговориться с Западом, чтобы вместе воевать против СССР. Он без конца обсуждал одни и те же вопросы, упорно высказывая одни и те надежды. «Все, что он говорит, – отмечал Геббельс, – правда, но все это бесполезно, потому что он не делает из своих слов выводов».