Гитлер
Шрифт:
Теория Lebensraum («жизненного пространства») также представляла собой целый конгломерат идей. Сам термин был предложен великим географом Фридрихом Ратцелем, затем, в начале нового века, его популяризацией занялись краеведы при поддержке самого Ратцеля, в работах которого даже биология оказалась поставленной на службу империализму. Новые правые радикалы взяли на вооружение эту эклектичную идеологию, игравшую на старых струнах возврата к земле и отказа от индустриализации и предлагавшую решение наболевшего вопроса эмиграции (с 1880 по 1930 год не меньше шести миллионов немцев покинули страну и уехали в США). Эта форма империализма, заметно окрашенная эмоциями и ностальгической экзальтацией по поводу безвозвратно ушедшей культуры прошлого, смыкалась с идеями volkisch. Вместе с тем за ней стояли и вполне прагматичные соображения: ведь хороший крестьянин по определению является и хорошим солдатом. Кроме того, она содержала и скрытый призыв к протекционизму. Среди сторонников этой доктрины насчитывалось несколько антисемитов, хотя расизм еще не играл здесь главенствующей роли. Ее пропагандисты в Колониальной
Как и идеология «мировой политики», доктрина «жизненного пространства» относилась к числу националистических, и обе ставили перед собой социал-империалистские цели. Однако «национальные интересы», защитницей которых объявляла себя первая, касались в основном промышленности, тогда как вторая замахивалась на «германизм» как таковой. Это были два различных подхода к созданию широкого национального консенсуса. На практике между их сторонниками наблюдались как взаимодействие, так и столкновения. Как бы то ни было, необходимо помнить, что спор, в который все больше и больше оказывались вовлечены ассоциации, политические партии и социальные слои, привел к интериоризации и легитимации обеих этих идеологий. В последние предвоенные годы значительная часть социал-демократов если и выступала против колониальной политики, то лишь с теоретических позиций, ограничиваясь требованием улучшения методов колонизации.
Как известно, западный империализм как таковой выдвигает в качестве самооправдания три аргумента: государственная необходимость, гуманитарный императив и наука (причем все три не носят взаимоисключающий характер). Немецкие сторонники империализма в обеих описанных выше вариациях в основном настаивали на двух первых аргументах, британские и французские – по большей части на втором, указывая на миссионерскую деятельность. Но для Второго рейха особую мощь обрел третий аргумент. Видные представители университетской науки – экономисты, политологи, социологи и антропологи – широко пользовались им для участия в политическом споре, и наглядным примером тому служит Ратцель. Другие немецкие ученые, такие как Макс Вебер, Фридрих Нойман или Пауль Рорбах, предпочитали выступить с предложением реформ, призванных обеспечить национальный консенсус, необходимый для претворения в жизнь империалистической политики. Так, в 1895 году, во вводной лекции на занятиях в Университете Фрибурга Макс Вебер говорил о том, что нация нуждается в националистической и империалистической политике.
Как и в случае с антисемитизмом, война воздействовала на различные империалистские идеи как мощный катализатор. Если Фриц Фишер вскрывает преемственность между сформировавшимися до 1914 года империалистскими идеями и заявленными военными целями, то другие исследователи обращают особое внимание на роль политических структур в Германии.
Расхождения между двумя формами довоенного империализма сохранились и во время боевых действий, проявившись в том числе в вопросе об аннексиях. Сторонники аннексий в основном принадлежали к лагерю поборников «мировой политики», в требования которых входило «исправление» существующих границ в пользу Германии. Ярким примером проявления этой тенденции стала знаменитая программа канцлера Бетмана-Гольвега, выражавшая интересы армии и крупных промышленников, принятая в сентябре 1914 года; призывы к заселению колоний в ней, правда, отсутствовали, зато торжественно провозглашалась необходимость создания таких образований, как Mitteleuropa и Mittelafrika. В то же время, в сентябре 1914 года, был опубликован меморандум Класса, поддерживавший позиции сторонников концепции «жизненного пространства». От правительственной программы его отличало требование значительных аннексий на востоке и западе с целью расселения немецких крестьян. Так, Россия должна была уменьшиться до своих размеров времен Петра I, прибалтийские страны предполагалось аннексировать, как и часть Польши; оставшаяся часть оставалась бы независимым государством, управляемым представителем династии Габсбургов под немецким контролем. Подавляющее большинство немцев переселилось бы во вновь образованное польское государство, а евреи – в еврейское государство, созданное либо на русских территориях, либо на земле Оттоманской империи. Mitteleuropa и Mittelafrika упоминались в туманной форме, зато на западе аннексии подлежали вся Бельгия и обширные территории на востоке и севере Франции.
Эта пангерманская программа знаменовала собой важный этап в развитии идеологии «жизненного пространства». Заметный акцент в ней делался на заселении колоний в Европе, остальное в основном служило привлечению внимания различных слоев общества, но и главных заявленных целей хватало, чтобы удовлетворить чаяниям крупных промышленников, крестьян и представителей среднего класса. Использование этих двух идеологий сыграло важную роль во внутренней политике, поскольку попытка Бетмана добиться национального консенсуса на основе так называемой диагональной политики лишь вызвала всеобщее недовольство, начиная от умеренных сторонников «мировой политики», национал-либералов, центристов, прогрессистов и большей части социал-демократов и заканчивая пангерманистами и радикальными консерваторами. Можно с точностью определить исторический момент, в который окончательно определилась победа идеологии «жизненного пространства». Это случилось между сентябрем 1916 года, когда к высшему руководству немецкой армией пришли Гинденбург и Людендорф, и 13 июля 1917 года, когда вышел в отставку Бетман-Гольвег. «Мирная резолюция» рейхстага от 19 июля 1917 года вызвала образование Vaterlandspartei, жестко вставшей на путь противодействия любым попыткам мирных переговоров. Программа этой партии Отечества, руководимой адмиралом Тирпицем и президентом Колониального общества графом Мекленбургом, в значительной степени отражала положения меморандума Класса: «жизненное пространство», Mitteleuropa, Mittelafrika, аннексия промышленных территорий на западе. И, хотя полного слияния двух вариантов империализма в ней не произошло, к партии присоединилась существенная часть немецкого политического класса.
Мирные переговоры с большевиками относительно подписания Брест-Литовского договора, прошедшие в феврале – марте 1918 года, стали результатом сделки между сторонниками «мировой политики» (в частности, представителем министерства иностранных дел фон Кюльманом и представителем армии генералом Максом Хоффманом) и защитниками идеи «жизненного пространства». Первые надеялись прийти к соглашению с большевиками и украинцами. Поскольку Рада (новое украинское правительство) оказалась не в состоянии обеспечить страну сырьевыми ресурсами, de facto управление попало в руки немецкой армии, действовавшей через посредство немецких промышленников, – впрочем, с сомнительным успехом. Именно в это время Людендорф выступил с планами колонизации всей территории Украины вплоть до Закавказья. Хотя в результате перемирия 1918 года и революционных движений в Германии сложилась новая обстановка, это не оказало глубокого воздействия на структурные основы империалистической идеологии. Обе тенденции продолжали сосуществовать, хотя теория «жизненного пространства» подверглась – во всяком случае, на некоторое время – определенной дискредитации по причине ее связи со сторонниками тотальной победы. В годы Веймарской республики снова всплыли идеи «мировой политики», хотя и в видоизмененной форме.
Таким образом, рейх в годы правления Вильгельма представлял собой настоящую оранжерею для взращивания националистических, расистских и империалистических идей, обретавших все большую вирулентность. В их распространении принимали широкое участие политики, экономисты, представители университетов; они пользовались поддержкой национальных ассоциаций, стремившихся найти решение наиболее острых проблем, стоявших перед расколотым обществом.
Еще более значимую роль сыграло распространение этих идей посредством бесчисленных книг и брошюр, публиковавшихся в это время. Многие немцы, пропустив их через себя, сроднились с ними, – в результате идеи утратили способность шокировать и превратились в нечто банальное. Поэтому можно утверждать, что в основу злокачественной эволюции, по пути которой предстояло пойти Германии, легла не столько теория «особого пути», сколько особая политическая культура, пропитанная духом самобытности и желания стать в стороне от всего, что происходило с другими западноевропейскими народами. Около 1914 года всю Германию охватило влечение к достижению «профашистского консенсуса», хотя на том этапе оно носило в значительной степени вербальный характер.
Взлету этноцентризма немало способствовал и характер Вильгельма II, человека нерешительного и склонного к гигантомании, а также слабость правительств и неопытность политических деятелей. Атмосфера националистической истерии сделалась откровенно опасной, когда ее взяла на вооружение военщина, имевшая непосредственный доступ к трону. Влияние военных особенно заметно проявилось во время кризисов – июльского 1914-го и 1917 года, однако, что не менее важно, оно оказало воздействие на коллективное мышление народа: не только в смысле роста престижа военной профессии, но и в смысле отношения к войне, которую многие немцы стали считать «высшим критерием для оценки человеческого характера и жизненной силы нации». В конечном итоге, в результате совместного воздействия последствий Великой войны и революций, а также отдельных личностей, таких как Муссолини и Гитлер, весь этот сплав идеологий и политических сил преобразовался в нечто новое – фашизм и национал-социализм.
Глава третья
Гитлер-солдат
«Война 1914 года, Бог свидетель, не была навязана массам, но, напротив, была желанна всему народу», – пишет Гитлер. Воодушевление, с которым вся Европа в 1914 году якобы ждала войны, – один из тех мифов, что трудно поддаются разоблачению. Скрупулезное исследование Жан-Жака Беккера показало, что во Франции патриотический угар затронул меньшинство населения. Основная масса народа сохраняла трезвость ума, вместе с тем готовая отразить нападение, которое, в отличие от 1870 года, казалось бессмысленным. Даже идея возврата Эльзаса и Лотарингии, судя по всему, приказала долго жить – жители этих областей более или менее смирились со своей судьбой. Разумеется, патриотические манифестации имели место, но они проходили чаще в городах, чем в деревне. Все поголовно хранили убеждение, что война будет короткой, и солдаты уходили на нее с песнями и цветами.
В силу отсутствия аналогичного исследования настроений, царивших в Германии, приходится довольствоваться отдельными документами и свидетельствами, благо их предостаточно. Из их анализа вытекает, что в предвоенной Германии многие воспринимали войну как «освобождение», поскольку «подавляющее большинство населения устало от вечной угрозы». Немцы на короткий миг сумели забыть о раздиравших их противоречиях, особенно после того, как кайзер заявил: «Знать не знаю никаких партий; я знаю лишь немцев». Это в какой-то мере соответствовало «священному союзу» французов и вело к социальному согласию. Но даже если призыв к героизму и патриотизму вовсю пропагандировался через школы, даже если широчайшее распространение получило понятие «свежей и радостной войны», предложенное в 1859 году историком Генрихом Лео, даже если пацифизм оказался не в чести, все же представляется маловероятным, чтобы немецкий рабочий или крестьянин отправился на войну с легким сердцем. Другое дело, что власти не пожалели усилий для организации торжества лозунга «Да здравствует патриотизм!», умело поддержанного прессой, выступлениями политиков и организованными демонстрациями. «Промывание мозгов» имело четкую цель: указать каждому на его долг в дни, когда под вопросом стоит «существование или гибель немецкой нации». И любовь к родине возобладала над всеми прочими побуждениями, в том числе над рабочей солидарностью.