Глаголют стяги
Шрифт:
Чрез несколько дней поутру знакомо запел на Славне вечевой колокол. И скоро вся широкая площадь залилась возбуждённо галдящей толпой. Но многих граждан не хватало: каждую весну по полой воде гости уходили на своих судах и за море, и на восток, к Югре, и к болгарам, и на Каспий. Но зато немало сошлось поглядеть на знаменитое вече новгородское иноземных гостей, которые тоже по весне привозили в славный Новгород свои товары из-за морей. Были тут и урмане, и свеи голубоглазые, и готы, и пруссы, и арабы невозмутимые в широких бурнусах своих, и болгаре чумазые в меховых шапках, и греки юркие, и немцы. Все они весьма ценили этот восточный рынок — и Господин Великий Новгород очень сознавал
Изредка проходили толпой, ближе к степени, деревянному помосту около вечевой башни, с которого говорили к народу, люди крупные, и тогда толпа почтительно расступалась и ломала шапки, а других провожала ругательствами и свистом. Вот, опираясь на длинную клюку, прошёл высокий и худой, с кустистыми бровями над сердитыми глазами Богумил, за велеречие своё Соловьём прозванный, всем известный вещун, — ему и кланяться не все осмеливались: могутный был в своём деле старик!.. Вот идёт боярин Угоняй, смолоду великий озорник и буян, про удальство которого ходили всякие сказки небылые, а теперь человек большого веса, который из своих хором на Прусской улице верховодил во всех делах. А вот, румяный, весёлый, богатый, важно и благосклонно выступает прежде бедный гусляр, а теперь именитый гость новгородский Садко, или, по-новгородскому, Садкё. Народ расступается перед ним широкой улицей, встречают его поклоны, а провожает завистливый шёпот.
— Богатеет наш Садкё!.. — говорят вольные новгородцы. — Скоро, гляди, шапкой-то звезды задевать будет…
— Сказывают, недавно на братчине подпил он да и расхвастался: «Ежели, — бат, — захочу, так враз все товары новгородские закуплю…»
— Но… — возразил кривой и худой кончанин. — Как ни богат, а Новгорода не осилишь… Все товары!..
— Да вы подумайте только, братцы: по весне-то за море шестьдесят судов от него пошло… А к болгарам да на море Хвалисское сколько опять!.. Говорят, полны подвалы золотом да серебром…
— Вот голку новую затрут — тогда посчитают, сколько чего у него в подвалах есть!..
— Этого не тронут… Этот с народом жить умеет… Ты гляди, какой поклонистый — всякому почёт и уважение отдаст… Нет, этот и в гостьбе толк знает, и по вежеству, может, первый на весь Новгород… Этого не тронут…
Вече волновалось и галдело. Над чёрною зернью голов высился в дыму Велес, покровитель промышленников новгородских. А на той стороне реки, неподалёку от детинца, дымился священный огонь у подножья старого Перуна. Наконец на вечевую степень медлительно и важно, опираясь на посох, поднялся степенной посадник Господина Великого Новгорода, Твердило, широкоплечий, коренастый старик с заплывшими умными и лукавыми глазками. Сняв свою шапку и прижав её к животу, он степенно отдал поклон на все четыре стороны.
— Отцы и братие… — с привычным усилием сиплым голосом возгласил он над затихшей площадью. — Сейчас князь с дружиной своей храброй и с воями уходит под Полоцк. Я собрал вас, чтобы проститься с ратными людьми…
— Как под Полоцк?! — раздался вдруг из толпы задорный голос. — Собирали рать на Киев, а идёте на Полоцк?!
По площади прошла
— Да и всамделе… — поддержал другой петух. — Какого хрена?.. Так крутить народом нельзя…
— Отцы и братие… — возгласил посадник, разгладив степенно бороду. — Вы все, чай, слышали, как княжна полоцкая осрамила нашего князя. Вы скажете: ихнее дело — как там хотят, так пущай и разбираются. Нет, это неправильно… В этом мы, новгородцы, должны видеть поруху имени Господина Великого Новгорода: князь Володимир — наш князь… И что же это будет, что скажут гости иноземные, которых мы видим и сейчас среди нас, ежели Господин Великий Новгород позволит так всякому себе в бороду плевать?!
— Верна!.. — закричали голоса своих людей со всех сторон. — Правильна!.. Молодчина посадник!..
— Рать идёт на Киев, знамо дело, как то сдумавше сдумали мужи новгородские… — продолжал посадник, стараясь голосом покрыть крики несогласных. — А по заходу она зайдёт и под Полоцк с князем Рогволодом заодно посчитаться. Хочешь — роднись, не хочешь — не роднись, твоя воля, а страмить князя Великого Новгорода мы не допустим!..
— Верна!.. — закричали сторонники посадника и вящих людей. — А кому рать не люба, тот по запечью сиди: никто не неволит.
— Да казну-то вы чью будете на рати ваши тратить?.. — ожесточённо закричал задорный. — Её народ горбом добывает, а вы из-за девки какой-то её на ветер развевать будете…
— Не на ветер, а на дело новгородское… — старались перекричать их другие. — Господин Великий Новгород никого не замает — ну и его никто не замай… А полез — получи!..
— Ещё кто получит, видно будет…
— А коли страх берёт, под подол к своей бабе лезь…
— Не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати…
Смех волной прошёл по площади. Посадник спокойно ждал: он уже привык, что, не покричав, новгородцы никогда никакого дела не решают. А тут и решать было уже нечего: все давно было решено — если не вечем, так теми, кому это ведать надлежало. И точно для того, чтобы это решение подкрепить, со стороны Плотницкого конца вдруг бодро и решительно взыграли трубы: то рать двинулась в поход. Спорить было уже поздно и — в такой обстановке — не совсем безопасно. И все дружно сгрудились ближе к реке, берегом которой, в туче пыли, играя в трубы, шла рать…
И вот во главе серой, шумящей змеи её, блистая на солнце оружием, показалась дружина варяжская, а на челе её молодой князь. Шелом его горел на утреннем солнце, как огонь, сияла кольчуга венецейская, сбоку меч тяжёлый висел, но всё же во всём облике его, во всей посадке было что-то мягкое, бабье. Рядом с ним ехал дородный Добрыня с его медно-красным и решительным лицом. Любимым присловьем Добрыни было:
«Так — так так, а эдак — так эдак», и присловье это выражалось во всей его крепко сбитой и решительной фигуре. Его побаивались, а Володимира любили — за его простоту, за то, что он был как все, за то, что князем он вёл себя так, как на его месте повёл бы себя любой из житьих людей или смердов, за то, что в нём князя не чувствовалось даже отдалённо. Каждый из его дружинников, следовавших за ним в этой разношёрстной, разноверной, с бору да с сосенки толпе, был больше князь, чем он: все эти морские волки, ястреба степные, с решительными, часто изрубленными лицами, с суровым взглядом, очень хорошо помнили, что сбоку у них висит меч, все они каждую минуту ставили в игру как чужую жизнь, так и свою. А Володимир-подросток был весь мягкий, точно сонный, и наивны были его голубые глаза и как-то маслениста ленивая улыбка…