Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро
Шрифт:
12 марта герцог был предупрежден об угрожавшей ему опасности, но он оказался не робкого десятка и отправил своего человека в Страсбург разузнать, насколько опасность действительно была велика. Проснувшись утром 15 числа, он убедился, что дом окружен французскими войсками.
Герцог сдался, не сопротивляясь, хотя у его кровати лежала пара заряженных пистолетов. В замке был произведен тщательный обыск и все бумаги конфискованы. Вечером герцог, со своими друзьями и домочадцами, был заточен в цитадель Страсбурга, а 20 марта его доставили в Венсенский замок.
Из донесений, полученных от Коленкура 17 марта, первый консул уже знал, что никакого Дюмурье на берегах Рейна и в помине не было, а в бумагах герцога, которые он прочитал лично 19 марта, не содержалось ничего предосудительного. Однако Бонапарт выудил из контекста две фразы, которые сами по себе, без привязки к конкретному тексту, могли послужить основанием для вынесения приговора о смертной казни. В одной из этих фраз герцог объявляет французский народ «своим жесточайшим врагом», а в другой сообщает, что за время «своего двухлетнего пребывания за границей ему удалось войти в контакт с французскими войсками, дислоцированными на Рейне» (то есть с армией Моро. — А. З. ).
Бонапарт принимает роковое для себя решение — предать герцога военно-полевому суду. Главным обвинением против него должен был послужить тот факт, что он сражался против своего отечества. На суде предполагалось спросить у герцога, знал ли он о заговоре и подготовке покушения на жизнь первого консула и рассчитывал ли он выступить с вооруженным отрядом в Эльзас в случае, если бы такая попытка увенчалась успехом.
Военно-полевой суд представлял собой прообраз будущих сталинских «троек», когда человека можно было осудить за что угодно, лишь бы угодить настроению высших правительственных кругов. Военно-судебные комиссии, как их еще называли во Франции, были созданы по образцу безжалостных судилищ, созданных революцией и фактически не отмененных ни Директорией, ни Консулатом. Революционное постановление суда, объявлявшее каждого француза, который поднял оружие против отчизны, изменником, заслуживающим смертной казни, тоже не было отменено. Консульское правительство призвало к деятельности военно-судебные комиссии, поручив им решать дела по дезертирам, беглым конскриптам, заговорщикам и шпионам. Председателем суда был назначен генерал Гюлен, который быстро понял, что от него ожидают, и получил конфиденциальное приглашение представить судебный приговор непосредственно на рассмотрение первого консула.
Обе указанные выше фразы были включены в пункты допроса, который должен был вести Реаль. Если герцог Энгиенский старался побудить французские войска к измене республиканскому знамени, то, без сомнения, не требовалось никаких иных доказательств его участия в заговоре.
Гюлен, Савари и Реаль формально должны были решить участь герцога. Когда началось заседание суда, Реаль по какой-то причине отсутствовал, и пунктов допроса, так тщательно подготовленных главой государства, в наличии не оказалось. Председатель суда Гюлен при помощи записки, полученной от Мюрата, самостоятельно составил и довольно неудачно сформулировал пункты допроса. Члены суда намекали обвиняемому на необходимость быть осторожнее в ответах. Однако герцог совершенно искренне заявил, что получал пенсию от английского правительства, и что обращался к английским министрам с просьбой о принятии его на военную службу, что считает свое дело правым, и намеревался сражаться за таковое, собрав в Германии войска, в ряды которых принял бы эмигрантов и всех недовольных консульским правительством. Он добавил, что и раньше ему доводилось сражаться против Франции, но категорически отрицал все контакты с Дюмурье или Пишегрю и заявил о полнейшем неведении относительно подготовки покушения на жизнь первого консула. И хотя могила для герцога была выкопана еще утром, члены военно-полевого суда к протоколу, содержавшему пункты допроса и данные герцогом на них ответы, иронически позволили герцогу приложить просьбу о личном свидании с первым консулом. «Мое имя, положение в свете, образ мыслей и та ужасная ситуация, в которой я оказался, — написал он, — внушает мне надежду, что первый консул не откажется выполнить эту просьбу».
Но члены военно-судебной комиссии хорошо знали законы, в соответствии с которыми действовали такие чрезвычайные суды еще со времен Конвента. Однако у них не было под рукой формулировки приговора, выносимого французам, сражавшимся в неприятельских рядах. Поэтому они оставили в протоколе пробел, который намеревались заполнить позднее, и постановили, что «приговор, определенный законом», должен быть приведен в исполнение немедленно. Исполнив свою обязанность, члены суда занялись составленим прошения о помиловании к первому консулу, когда в зал вошел Савари и, узнав о вынесенном ими решении и о том, чем они сейчас занимаются, выхватил перо из рук Гюлена и, вскричав: «Остальное уже мое дело!» — поспешно вышел.
Пробило 2 часа ночи. Наступило 21 марта 1804 года. «Следуйте за мной, вам потребуется все ваше мужество», — сказал угрюмый тюремщик Гарель. Арестант спустился в ров; прошел по нему несколько шагов и завернул за угол. При свете факелов он увидел взвод солдат, выстроенный рядом с вырытой могилой. Когда адъютант принялся читать приговор, герцог на мгновенье содрогнулся и воскликнул: «Боже мой! За что же это?» — вскоре, однако, он овладел собой. Срезал с себя прядь волос, снял с пальца обручальное кольцо и попросил передать и то и другое своей жене — принцессе Шарлотте. В следующее мгновенье прогремел залп. Все было кончено.
Расстрел герцога Энгиенского наделал много шума в Европе. Однако только русский император Александр I, единственный из европейских монархов, осмелился протестовать против злодеяния. Он прервал дипломатические отношения с Францией и наложил при дворе траур, но вынужден был этим и ограничиться, так как ни одна европейская держава не пожелала присоединиться к нему, чтобы объявить войну первому консулу.
Одно время Наполеон прибегал к уловкам, стараясь доказать, что герцога расстреляли то по недоразумению, то возлагая всю ответственность на Талейрана, но затем оправдывал себя, ссылаясь на государственные соображения, и утверждал, что казнь герцога Энгиенского была актом самообороны. Как бы то ни было, смерть герцога повредила Наолеону в общественном мнении, а в политическом отношении не принесла ему ни малейшей пользы.
Из этого дела узники Тампля сделали вывод, что первый консул занял твердую позицию и что ни Кадудалю, ни Пишегрю, ни остальным «заговорщикам» пощады не будет. Однако храбрость не изменила им. И они продолжали противостоять нападкам судьи, а также самым гнусным угрозам, равно как и лживым обещаниям — либо все отрицая, либо храня молчание.
Самым смелым из всех был Кадудаль. Он насмехался над судьей дерзким образом. Тюрьо заявил ему, что при аресте он застрелил полицейского, отца четырех детей. На что Кадудаль ответил: «На мое задержание надо было посылать холостяков».
Высокий, сильный, все еще величественный Пишегрю, глядя на Тюрьо взглядом, достойным презрения, отвечал решительным «нет» на все задаваемые ему вопросы.
Моро вел себя по-иному. Его положение отличалось от положения Пишегрю. Отказавшись участвовать в заговоре, Моро имел право, а в отношении своей семьи даже был обязан дистанцироваться от опального генерала, скомпрометировавшего себя связью с главными заговорщиками.
В ходе двух первых допросов Моро отрицал, а в письме к Бонапарту от 17 вентоза обошел молчанием факт своих недавних встреч с Пишегрю. Однако это отрицание и замалчивание представляли для Моро большую угрозу, чем он предполагал, принимая во внимание последние показания Лажоле и Роллана. Настаивая на своем, Моро вызывал раздражение судей. Сейчас свобода, да что там свобода, сама жизнь Моро висела на волоске! Однако его порядочность требовала, чтобы в своих показаниях он не бросил тень на других. Как мы увидим ниже — это было одним из главных правил его жизни.
Первая очная ставка Моро с Ролланом состоялась 9 жерминаля (30 марта 1804 г.). Тюрьо дал Моро прочитать протоколы допроса Роллана.
— Что вы на это скажите? — спросил Тюрьо. Моро отвечал:
— Я вспомнил, что однажды действительно принимал Пишегрю у себя дома, которого ко мне привез мой секретарь, не предупредив меня. Пишегрю рассказал мне о надеждах, которые питают указанные французские принцы на свержение правительства.
— Что вы ответили Пишегрю?
— Я ему возразил, сказав, что у этих принцев нет сторонников во Франции. Что правительство настолько консолидировано, что пытаться его свергнуть — было бы самой большой глупостью.