Главный соперник Наполеона. Великий генерал Моро
Шрифт:
— А о вашей связи с Ролланом?
— Я признаю, что принимал Роллана у себя дома на следующий день после упомянутой встречи с Пишегрю. Пишегрю приехал вместе с ним ко мне, чтобы узнать, буду ли я претендовать на власть. Я ответил Роллану, что это было бы второй большой глупостью; что для того, чтобы я мог иметь подобные притязания, необходимо, чтобы с политической арены ушли: семья Бонапартов, консулы, губернатор Парижа, консульская гвардия и т.д.
Кроме того, я заявил, что если он мне доверяет, то я бы оказал услугу Пишегрю в его стремлении вернуться на родину.
Очень скоро, благодаря стараниям своей жены и брата-судьи, а также нескольких друзей, Моро было разрешено принимать посетителей. 13 марта он наконец смог обнять своего сына, которого ему привел лейтенант жандармерии.
Эти привилегии, предоставленные только генералу Моро, происходили от Тюрьо. Мы не думаем, чтобы бывший член Конвента мог что-либо заработать на деле столь известного узника. Однако все любезности этого экс-террориста этим и ограничивались, и по отношению к Моро он оставался не просто судьей — он был главным обвинителем. Впрочем, он требовал, чтобы каждое свидание проходило в присутствии двух охранников, назначаемых по его указанию.
Эти свидания происходили вечером, как правило, один раз в неделю, когда госпожа Моро, скромно одетая, чтобы не привлекать внимания других заключенных, приходила навестить своего мужа. В основном она была одна, но иногда являлась со своей матерью. Она обижалась, что им предоставлены столь редкие свидания, хотя, ожидая в толпе среди прочих визитеров у тюремного окна, ей порой удавалось видеть издалека своего драгоценного пленника. В такие дни она одевалась во все белое, чтобы Моро мог узнать ее, глядя с высоты башни. При этом она брала на руки своего сына, чтобы муж мог лучше его рассмотреть. Помахав рукой, она удалялась, благодаря в душе любезность Фоконье за эти прекрасные мгновенья.
Во время этих свиданий Моро, окруженный парой охранников, мог говорить жене лишь простые банальности. Ни слова о предстоящем процессе. Вместе с тем нужно было сделать так, чтобы она поняла, как он собирается строить свою защиту. В этом ему помогали короткие записки и письма на волю. По всей вероятности, посредником между мужем и женой в данной ситуации выступал молодой цирюльник, который ежедневно приходил брить Моро и брал на себя смелость (отнюдь не безвозмездную) передавать корреспонденцию. Если верить роялистскому писателю Лапьеру де Шатонеф, госпожа Моро платила по 40 ливров за каждую, хотя бы и небольшую записку. Для писем, имевших исключительно важное значение, Моро использовал более надежный способ доставки, оставшийся, однако, для нас загадкой (одни говорили, что он каким-то образом использовал свою подзорную трубу, другие утверждали, что записки выносились в ведре для нечистот).
Повседневная жизнь в башне Тампля, за редким исключением, протекала монотонно и мучительно скучно. В еде отсутствовали разнообразие и утонченность, но по желанию узников с деликатным вкусом пища могла быть приготовлена в соседнем ресторане и доставлялась в тюрьму за дополнительную плату. Прогулки, как правило, совершались один раз в день в целях избежания клаустрофобии. В зависимости от времени года и погоды прогулки проходили либо во дворе, либо в тюремном саду, либо на платформе самой башни. Узникам не разрешалось разговаривать во время прогулок, но они общались, передавая записки с последними новостями из рук в руки. Только Жоржа Кадудаля держали в кандалах. Даже Пишегрю мог свободно ходить по своей камере.
Переносить тяготы заточения Моро помогала его уверенность в собственной невиновности и вера в то, что его преданные друзья на воле старались сделать все возможное, чтобы Моро был оправдан. Кроме того, мысль о своей доброй жене и маленьком сыне вселяла в него еще большую уверенность. Он говорил себе, что когда выйдет из темницы, жизнь наверняка даст ему еще шанс.
Пишегрю, напротив, знал об имеющихся доказательствах своей виновности, но продолжал все отрицать, сохраняя хладнокровие и верность товарищам. Он не сомневался относительно жестокости приговора, который ему готовило беспощадное консульское правосудие. Возможно, если бы удалось упросить Бонапарта, он мог бы заменить эшафот на пожизненное заключение, но Пишегрю не был из числа тех, кто готов был пресмыкаться. Иногда он подумывал о побеге. Но решетки в узком окне камеры были слишком крепки, да и денег у него было недостаточно для того, чтобы подкупить стражников. Впрочем, зачем все это? Стоит ли бороться за жизнь, которая доставила ему столько горя? Он давно уже потерял вкус к ней. Из всей семьи у него остался лишь только старший брат — священник, мягкий и скромный человек, которого всегда огорчала авантюрная и полная опасностей жизнь слишком известного младшего брата.
От госпожи Лажоле — ее муж не получал ни слова. Прячась в глухих закоулках Парижа, она даже не осмеливалась писать. Да и зачем?
А вот Пишегрю читал в своей камере. Реаль принес ему маленькую книгу в кожаном переплете под названием «Мысли Сенеки». Эти мысли выражали благородную твердость духа. Они учили, что человеку со свободным сердцем чуждо рабство, и если он не может с ним бороться, то он вправе избавиться от собственной жизни. Это выглядело как заклинание, как руководство к действию. Пишегрю забыл, что он был христианином. В один «прекрасный день» он крепко обвязал шею своим черным длинным галстуком, отломал ножку стула, просунул ее между шеей и галстуком и стал вращать, как ворот, пока не задохнулся. Только утром охранник обнаружил огромное тело Пишегрю, лежащее поперек кровати. Консульской полиции этот храбрый генерал оставил только свой труп. Ничего больше.
Она оказалась в затруднительном положении. Немедленно были собраны все возможные улики и опубликован протокол о самоубийстве Пишегрю. От трупа она тоже быстро избавилась.
Общественное мнение разразилось настоящей драмой. Никто не хотел верить, что Пишегрю, обладавший огромной физической силой, энергией, высоким моральным духом, мог сам повеситься. Вскоре пошли слухи о том, что в ту злополучную ночь в тюрьму были направлены четыре мамелюка по приказу Бонапарта, чтобы задушить Пишегрю. И как это обычно бывает с очень изобретательным народным воображением, добавили, что первый консул, чтобы спрятать концы в воду, приказал на рассвете расстрелять мамелюков.
Из этих событий был сделан вывод, что ряд пленников башни Тампля вскоре будут приговорены. Мы не знаем, был ли Моро согласен с этим мнением, но очевидно одно — он был поражен, узнав, что этажом ниже, прямо под его камерой, лежит холодное бездыханное тело человека, с которым он разделял славу блестящих побед во времена своей боевой юности.
22 жерминаля (12 апреля 1804 г.) состоялась вторая очная ставка Моро. На этот раз перед ним предстал друг Пишегрю — некий гражданин Кушери, арестованный 8 жерминаля и допрошенный 10-го Реалем.
Тюрьо попросил громким голосом зачитать протокол допроса Кушери, проведенного Реалем.
Вот некоторые выдержки из него:
«В тот момент, когда Моро разговаривал с Пишегрю, то есть в девять часов вечера на бульваре Мадлен, пришел Жорж Кадудаль. У них произошла короткая и холодная беседа…
Лажоле и я сопровождали Пишегрю до дома генерала Моро. Кадудаль нам сказал, когда мы уходили: “Сегодня Моро не будет жаловаться ни на что! Я в этом уверен”.
Разговаривая, мы вошли в гостиную. Пишегрю с Моро уединились в кабинете. Пишегрю пробыл в доме генерала Моро около четверти часа».