Глаз разума
Шрифт:
Маг выполнил повеление. Он отвел срок (продлившийся два года) на то, чтобы научить юношу всем тайнам вселенной и открыть ему секреты культа Огня. В душе он уже привязался к юноше; при мысли о разлуке у него болело сердце. Под предлогом педагогической необходимости он растягивал часы, отведенные сну. Он также переделал правое плечо — возможно, в нем был какой-то дефект. Иногда его посещало тревожное чувство, что все это уже когда-то происходило… В общем, его дни протекали счастливо; засыпая, он думал: “Сейчас я встречусь с сыном”. Или, реже: “Сын, мною порожденный, ждет меня, и если я не приду, он перестанет существовать”.
Постепенно он приучал юношу к реальности. Однажды он приказал ему поставить флаг на далекой вершине. На другой день там пламенел флаг. Он пытался давать и другие задания, каждый раз все более сложные. Не без горечи он понял, что его сын был готов к рождению и, может быть, ждал этого с нетерпением. Этой ночью он впервые поцеловал сына и послал его в другой храм, развалины которого белели вниз по течению реки, за
Победа и покой его были полны усталостью. В утренних и вечерних сумерках он простирался перед каменной фигурой, возможно, представляя, что его иллюзорный сын исполняет те же ритуалы в кольце других руин, ниже по течению. Ночами он перестал видеть сны, а если ему что-то и снилось, то сны его были обычными, как у других людей.
Звуки и формы мира казались ему словно вылинявшими; отсутствующий сын питался теперь его душой, делая ее неполной. Цель его жизни была достигнута, и он проводил дни в каком-то радостном забытьи.
По прошествии некоторого времени, которое одни рассказчики его истории исчисляют годами, а другие — пятилетиями, однажды ночью его разбудили двое гребцов. Он не смог разглядеть их лиц; они рассказали ему о поселившемся в Северном храме волшебнике, который мог ходить по огню, не обжигаясь. Внезапно маг вспомнил слова бога. Вспомнил, что из всех созданий, населяющих мир, только огонь знал о том, что его сын был призраком. Сначала эта мысль его успокоила, но вскоре стала мучать.
Он боялся, что его сын начнет размышлять над этой необычной привилегией и догадается о том, что он ничто иное как иллюзия. Не быть человеком, быть проекцией сна другого человека — какое ни с чем не сравнимое, головокружительное унижение! Каждому отцу любы дети, которых он породил, которых допустил в мир, будь то просто по ошибке или от счастья; естественно, что маг тревожился за будущее своего сына, созданного орган за органом, черта за чертой, за тысячу и одну таинственную ночь.
Конец его размышлениям пришел внезапно, хотя его и предвещали некоторые знамения. Вначале (после долгой засухи) — далекое облако над горой, легкое, как птица; затем, на юге — небо, розовое, как десны леопарда; потом — дым, покрывший ржавчиной металл ночей; наконец — паническое бегство зверей. И повторилось то, что уже было сотни лет назад.
Руины святилища бога огня снова были разрушены огнем. На заре, лишенной птиц, маг увидел, как сжимаются вокруг стен кольца пожара. На мгновение он подумал спастись в реке, но затем понял, что смерть явилась увенчать его старость и освободить его от всех забот. Он двинулся навстречу языкам пламени. Они не впивались в тело, но ласкали и наполняли его, не сжигая и не согревая. И с облегчением, с болью унижения, с ужасом, он понял, что и сам был призраком, порожденным чьим-то сном.
Размышления
Борхес взял свой эпиграф из отрывка “Алисы в Зазеркалье” Льюиса Кэрролла; нам кажется, что этот отрывок стоит того, чтобы привести его здесь полностью.
Она огляделась с беспокойством, услышав в соседнем лесу какой-то звук, походивший на пыхтение большого паровоза, и испуганно подумала, что, скорее всего, это был дикий зверь. — Водятся ли здесь львы или тигры? — робко спросила она.
— Это всего-навсего Красный король храпит, — сказал Твидлди.
— Идем посмотрим! — воскликнули братья, взяли Алису за руки и повели ее туда, где спал Король.
Иллюстрация Джона Тенниеля.
— Какая прелесть, правда? — сказал Твидлдам.
Алиса не могла бы с чистой совестью назвать Короля прелестью. На нем был высокий красный ночной колпак с кисточкой; он лежал скорчившись и громко храпел.
— Запросто может себе голову отхрапеть! — заметил Твидлдам.
— Боюсь, он может простудиться, лежа на сырой траве, — сказала Алиса, так как она была разумной маленькой девочкой.
— Ему снится сон, — сказал Твидлди, — и как ты думаешь, что он сейчас видит во сне?
— Никто не может этого знать, — ответила Алиса.
— Представь себе, тебя! — воскликнул Твидлди, торжествующе хлопая в ладоши. — И если он перестал бы видеть тебя во сне, как ты думаешь, где бы ты оказалась?
— Там же, где и сейчас, разумеется, — сказала Алиса.
— А вот и нет! — снисходительно возразил Твидлди. — Тебя бы нигде не было. Ты ведь только кусочек его сна!
— Если бы этот Король проснулся, ты бы исчезла — пуфф! — как догоревшая свечка!
— Вовсе нет! — возмущенно воскликнула Алиса. — К тому же, если я — только кусочек его сна, то что же тогда вы, хотела бы я знать?
— То же самое! — сказал Твидлдам.
— То же самое, то же самое! — закричал Твидлди.
Он закричал это так громко, что Алиса невольно сказала:
— Тс-с! Боюсь, ты его разбудишь, если будешь так шуметь.
— Какой смысл тебе говорить о том, что мы его разбудим, когда ты всего лишь кусочек его сна,— сказал Твидлдам. — Ты отлично знаешь, что ты не настоящая.
— Но я настоящая! — сказала Алиса и заплакала.
— Плач не сделает тебя ни капельки более настоящей, — заметил Твидлди, — да и плакать тебе совершенно не о чем.
— Если бы я была ненастоящей, — сказала Алиса, смеясь сквозь слезы, так смешно ей все это казалось,— я не могла бы плакать.
— Надеюсь, ты не воображаешь, что это настоящие слезы? — презрительно перебил ее Твидлдам.
Рене Декарт спрашивал себя, может ли он быть уверен в том, что данное мгновение ему не снится. “Когда я размышляю над этим, то настолько ясно вижу, что не существует неопровержимых указаний, при помощи которых сон может быть отличен от бодрствования, что удивляюсь, и удивляюсь так сильно, что почти убеждаюсь, что сплю.”
Декарту не приходило в голову, что он может быть лишь кем-то из чужого сна, а если и приходило, то он сразу отбросил эту идею. Почему? Разве нельзя увидеть во сне кого-то, кто не был бы вами, но чей опыт был бы частью вашего сна? На такой вопрос ответить непросто. Какая разница между сном, в котором вы видите себя сильно отличным от вас бодрствующего, например, намного моложе или старше, или противоположного пола, и сном, главное действующее лицо которого (скажем, девушка по имени Рената), с чьей “точки зрения” “рассказывался” бы сон, было бы не вами, но неким выдуманным образом точно так же, как и дракон, догоняющий ее во сне? Если бы эта снящаяся девушка спросила Декарта о том, спит она или бодрствует, скорее всего, он ответил бы, что она не спит и не бодрствует — она лишь снится. Когда спящий — настоящий спящий — проснется, она исчезнет. Но кому предназначался бы этот ответ, если она на самом деле не существует, а является лишь персонажем сна?
Являются ли все эти философские размышления о снах и реальности лишь пустой игрой ума? Существует ли строгая “научная” платформа, с которой можно отличить объекты, реально существующие, от фиктивных объектов? Может быть — но с какой стороны границы тогда окажемся мы? Не наши физические тела, а наше самосознание?
Представьте себе роман, написанный с точки зрения воображаемого рассказчика-автора. “Моби Дик” начинается словами “Зовите меня Исмаэль”, после чего нам предлагается история Исмаэля, рассказанная самим Исмаэлем. Кого нам предлагается называть Исмаэлем? Исмаэль не существует. Он просто один из персонажей романа Мелвилла. Сам Мелвилл был совершенно реален и выдумал персонажа, называющего себя Исмаэлем — но этот персонаж не входит в перечень реально существующих объектов. Теперь вообразите, если сможете, машину, пишущую романы — машину с некой зачаточной индивидуальностью. Назовем ее ДЖОНИАК. (Следующая глава поможет вам вообразить подобную машину, если у вас возникнут с этим трудности.) Представьте себе, что роман, появляющийся, лист за листом, из скоростного принтера ДЖОНИАКа, начинается “Зовите меня Гилбертом”, и начинает рассказывать историю Гилберта с точки зрения самого Гилберта. Кого нам предлагается называть Гилбертом? Гилберт — всего лишь персонаж романа, выдумка, не имеющая реального существования, хотя мы можем, вживаясь в роман, говорить и узнавать о “его” приключениях, проблемах, надеждах, страхах и боли и переживать за него. В случае с Исмаэлем мы можем предположить, что его странное, выдуманное квази-существование зависело от реального существования самосознания Мелвилла. Нет сна без сновидца, как открыл Декарт. Но в этом случае мы сталкиваемся со сном — во всяком случае, с фикцией — в отсутствие действительного сновидца или автора, реальной индивидуальности, с которой мы могли бы, при желании, отождествить Гилберта. Таким образом, в необычном случае машины-писателя возможно создать целиком воображаемое существо, за которым не будет стоять действительная индивидуальность автора. (Мы можем даже вообразить, что создавшие ДЖОНИАК не имели понятия, какие романы он будет писать.)
Представьте теперь, что наша предполагаемая машина-романист — не стационарный компьютер-ящик, а робот. И представьте — почему бы и нет? — что текст романа не печатается, а “говорится” механическим ртом. Назовем этого робота РЕЧИАК. Наконец, представьте, что история, которую мы узнаем от РЕЧИАКа о приключениях Гилберта, представляет собой более или менее правдивую историю “приключений” самого РЕЧИАКа. Когда его запирают в шкаф, он говорит: “Меня заперли в шкафу! Выпустите меня!” Выпустить кого? Гилберта. Но Гилберт не существует — он просто выдуманный персонаж в истории РЕЧИАКа. Но почему мы должны называть эту историю выдуманной, когда у нас есть очевидный кандидат на роль Гилберта: личность, чьим телом является РЕЧИАК? В “Где я?” Деннетт называл свое тело Гамлетом. Может быть, здесь у нас имеется Гилберт, тело которого называется РЕЧИАК, или же РЕЧИАК, называющий сам себя Гилбертом?