Глаза погребенных

Астуриас Мигель Анхель

— Вздернуть на рею дураков! — уже громко крикнул Петушок.

Гринго не отвечал, но его голубые глаза, преследуемые черными глазами Петушка, окинули все вокруг и заметили блестевшие при свете луны, будто серебряные молнии, клинки мачете в руках мальчишек Линкольна Суареса, расчищавших путь в темном лесу.

Свет электрофонарика возвратил ребятам лица и потушил слова. Боби храбро подскочил к Линкольну Суаресу и лающим голосом в упор спросил:

— Так чего же требуют забастовщики?.. — Знаменитый кулак его левой руки был готов обрушиться на челюсть противника.

Линкольн Суарес быстро отступил,

чтобы дать простор своему мачете, на который он раньше опирался, а сейчас выставил перед собой.

— Так чего они требуют? — заорал Гринго.

— Среди всего прочего… — Линкольн Суарес с мачете в руках спокойно смотрел в лицо своего противника, чувствуя себя хозяином положения, — среди всего прочего они требуют, чтобы на плантациях говорили по-испански, а не по-английски, чтобы в обращении были бы наши деньги, а не доллары, — кстати, по стоимости они равны, [137]– и чтобы здесь был поднят наш национальный флаг, а не флаг янки…

137

137. …по стоимости они равны… — Кецаль, денежная единица Гватемалы, вплоть до марта 1985 года по стоимости была равна доллару США.

— Чепуха! — выплюнул ему в лицо Гринго.

— Для тебя это чепуха!.. — Не отступая, Линкольн Суарес поднял мачете и положил его на плечо. — Потому что ты и от своих отбился, и к чужим не прибился, и… ради чего тебя прячут тут на плантациях?.. Ну-ка, скажи!.. Чего молчишь?..

— Так говоришь, что я не хочу идти на войну?.. Скотина, не знаешь, сколько мне лет!

— Всем известно, ты скрываешься здесь, потому что боишься бомбежек!

— Боюсь, я?

Округлившиеся глаза Гринго сверкнули, как две вспышки голубого пламени на залившей его лицо бледности.

— Брось мачете, и тогда увидишь, мужчина я или нет! — крикнул он в ярости.

Линкольн Суарес — над его узким лбом повис чуб, словно петушиный хвост, — отбросил нож в сторону, прыгнул назад и напрягся, готовый ринуться на противника…

Всех парализовала пулеметная очередь… теке-теке-теке-теке… Одни бросились на землю. Другие помчались домой… теке-теке-теке… Это был настоящий пулемет. Настоящая пулеметная очередь… текетеке-теке-теке-теке…

XXXII

Зеленый свет открывал путь локомотиву, маневрировавшему на путях с товарными вагонами. Время от времени локомотив останавливался, и тогда вагоны стукались друг о друга. Легко, от одного толчка трогались с места пустые вагоны, медленнее — нагруженные, а затем уже по инерции вагоны двигались по путям, одни — в одну сторону, другие — в другую, на путях остался лишь состав, который должен был уйти на рассвете.

В хороводе красных фонариков, покачивавшихся в руках сигнальщиков, которые указывали путь машинисту, откатились в сторону три вагона, откатились в тупик. И здесь, меж кустарников и луж, покрытых нефтяными пятнами, остались эти вагоны, забытые фонариками, продолжавшими свой хоровод.

Кокосовые пальмы и банановые стебли. Высокий и тесно сплоченный мир звезд. Зной, как паразит, питается человеческим потом, прилипая к телу, проникая в тело, подавляя все живое, превращая

его в какую-то аморфную и безвольную массу — словно губка неведомых миров, она ищет свежести в ночи и стремится вдохнуть глубже, чтобы не задохнуться.

Так думал Флориндо Кей, спрятавшийся среди кустов, — здесь во влажной и мягкой, прижатой к земле растительности, под стеблями, согнувшимися под двойной тяжестью — ветвей и плодов, его компаньонами были квакавшие чванные жабы.

Три вагона остановились в заросшем кустарником тупике, и тут же появился Паулино Белес. Золотой зуб светлячком поблескивал в черном от табака рту всякий раз, как только он поднимал сигнальный фонарик.

— Уже… — сказал он Кею, — но лучше подождем.

— Хотите затянуться? — предложил Флориндо сигарету.

— Нет, спасибо, вы уже знаете, что для меня табак — не затяжка, а жвачка… — И, переменив тон, он добавил: — Вчера вечером задали они жару. Не знаю, слышали ли вы пулеметы. Говорят, они не то пробовали пулеметы, не то учили обращаться с ними здешних, тех, кто еще плохо стреляет.

— Кто же этому поверит?..

— Вот и я то же самое говорю…

— Они хотят припугнуть людей, — сказал Кей. — Кому придет в голову ночью обучать стрельбе из пулемета? Хотят посеять панику…

— Посеять панику, говорите вы, но ведь это же не сульфат, который рассеивают по плантациям, чтобы уничтожить вредителей. Однако, судя по всему, вчера вечером они устроили шумиху, чтобы подлить масла в огонь. К счастью, сейчас луна — значит, не жди дождя. Это и нам на руку — пойдет дождь, люди попрячутся и будут отсиживаться где-нибудь, в такие дни и души-то словно подмокают… Который час?… Ребятам я дал время — они хотят его видеть, поговорить с ним. Конечно, надо знать, что к чему. Столько слухов, столько известий. Говорят, студенты в столице дали отпор полицейским…

— Самое главное — не терять даром времени. Вокруг зорких настороженных глаз больше, чем ясных звезд на небе. Если соберется слишком много людей, кто знает, чем это может кончиться…

— Пойдем выпустим его… — Паулино направился к последнему из трех вагонов, стоявших в тупике. — А после я объясню, что надо делать.

— Да, да, и поскорее, не то он там заживо изжарится, — сказал Кей, следуя за Белесом, — его спутник был коренаст, голова словно втиснута в плечи, шеи не видно; он шел и будто мерил расстояние своими длинными руками. — Зачем держать его взаперти, если можно уже выпустить? — продолжал Кей, выбирая путь между сухим кустарником и колючей проволокой. — Я представляю себе, что он сейчас думает: все провалилось, и теперь его в этом же вагоне отправят на мексиканскую границу, вышлют из страны…

Под нажимом Паулино сдвинулась с места дверь товарного вагона, освобожденная от щеколды. Сама ночь умолкла, боясь нарушить тишину; все прислушивались, не идет ли кто-нибудь, однако то, что почудилось отдаленным шумом шагов, оказалось всего-навсего ударами капель смазки о листья, лежавшие между рельсов. Никого. Лишь пофыркивал локомотив, неугомонно продолжавший свою возню, — он все двигался то туда, то сюда, будто голова какой-то огненной змеи разыскивала в ночи кусочки своего тела, восстанавливала свое тело, перед тем как потащить его вперед. Пронзительно трещали цикады, неуемно квакали лягушки.