Глаза погребенных

Астуриас Мигель Анхель

Подойдя к ограде и заметив сестру, Хуамбо сразу же открыл калитку.

— Хуан-н-н-н…

— Та…

— …бо!

— …ча!

Лица обоих расплылись в широкой улыбке, и улыбка, наткнувшись на жесткие скулы, выжала слезинки — не могли они удержаться в уголках глаз. Хуан Табоча… Анастасиа, тогда еще молодая, и он, совсем ребенок, играли в этого таинственного незнакомца, имя которого слагалось из перемешанных слогов их имен. Хуан Табоча. От Хуан-бо и от Тача — таким уменьшительным именем звали Анастасию в пору юности.

И обнявшись, почти одновременно

они заговорили — не об отце, похороненном на Южном побережье, и не о матери, которая еще была жива, хотя и ослепла, и не о сестре Тобе — нет, они вспомнили Хуана Табочу, которого представляли себе похожим на распятое на маисовом поле чучело, и на святого Хоакина из деревенской церквушки, и на пропахшего табаком протестантского пастора, который с Библией в руках убеждал родителей подобру оставить землю в руках Мейкера Томпсона.

— Чего ты стала в дверях, сестра? Проходи… Ты так неожиданно появилась… Проходи!..

Мулатка боязливо озиралась на пса, прыгавшего от радости.

— Не пугайся, он не укусит, он просто любит играть…

— К…К…КЗК его кличут?

— Ты даже заикаться стала с перепугу. Что, никогда не видала подобных собак?

— Да, но не такой большой, и шерсть лохматая…

— Его зовут Юпер… правильнее — Юпитер, но мы кличем его Юпер.

Услышав свою кличку, огромная собака ростом с телка — теленок с лапами борзой — снова запрыгала от восторга.

— Входи, Тача. Идем, я покажу тебе дорогу.

— Только не оставляй меня одну с этим… упаси боже! Такой громадина… в этом доме даже кобели знатные…

— Не пугайся! Вообще-то он в самом деле знатный, из благородных. Но по ночам — просто зверь, никто лучше него не может охранять дом. Входи. Решилась наконец разыскать меня. Это отрадно. Кто же будет любить тебя больше, чем твой собственный брат? Я — да, впрочем, что тебе рассказывать — был на побережье с матерью, когда умер отец…

Вместе с гигантским псом они вошли в комнату, не слишком просторную, где вдоль стен стояли застекленные шкафы с бутылками и консервными банками, висели окорока и мешочки с орехами, сухими фруктами и шоколадом.

Хуамбо пододвинул маленький табурет к покрытому темно-красной скатертью столу, но, покосившись на внушительный зад сестры, отставил табурет. Табуретик для нее? Она большего заслуживает!.. И поспешно подтащил кресло, которое подошло бы скорее для какого-нибудь пузатого монаха или чванного феодала средних веков.

— Ты ведь любишь пиво… Во всяком случае, любила раньше… — Он вынул из белого шкафа две бутылки пива, запотевшие от холода. — Помнишь, машинисты, или кочегары, или проводники всегда угощали тебя черным пивом, смешанным со светлым? Они прозвали тебя Темносветкой и говорили тогда, что пьют твою кровь. А ты всюду ходила со мной, потому что присутствие мальчишки, каким бы маленьким он ни был, заставляло всех относиться к тебе уважительно…

— А ну-ка укуси, укуси мой палец! — Сдув пену и потягивая пиво, мулатка поднесла к губам брата мизинец левой руки.

— Нет, Тача, я не разыгрываю младенца! Захотелось вспомнить былое,

высказать тебе то, что я могу лишь тебе одной сказать, зная, что только ты это можешь понять! Ты с собой таскала меня, чтобы вызывать к себе уважение, а ведь они мне давали деньги — доллар, а то и два — за то, чтобы я ушел куда-нибудь подальше, посвистеть… Я делал вид, что соглашаюсь, а сам прятался и подглядывал, у любопытства острые глаза… Я видел, как тебя чмокали… запускали руки за вырез платья… Видел, как иногда пытались задрать платье, — правда, ты никогда не позволяла, чтобы тебе кто ни попало задирал юбку, ты сжимала коленки крепко-крепко, стискивала ноги плотно-плотно, как бы тебя ни щипали и ни душили поцелуями…

Тача, до сих пор сохранявшая безразличный вид, уставилась — глаза, как два горящих ненавистью угля, — в лицо брата, взглядом приказывая ему замолчать. Как это красиво — под предлогом воспоминаний — вытаскивать все грязные тряпки на солнце! А не лучше ли ему заткнуться? Брат осекся. Молчание становилось все более мрачным. Слышалось лишь прерывистое дыхание собаки да жужжание мух; пена сползала со стенок бокалов, растворяясь во влаге.

Анастасиа никак не могла придумать — мысль стучала в ее мозгу в ритм бокалу, который она вертела в руке, — не могла придумать, как сообщить брату о цели своего визита, как передать поручение сеньора Непо. На столе появились новые бутылки светлого и темного пива. И вдруг ее осенило. Быстро наклонившись к уху Хуамбо, она произнесла:

— «Час, чос, мо йон, кон…»

Больше ничего. Да больше ничего и не требовалось. Все было ясно — Хуамбо бросало то в жар, то в холод, в горле запершило.

— «Чос, чос, мо йон, кон!..»

Там, где слышались эти звуки, земля была смочена слезами, потом, кровью…

«Чос, чос, мо йон, кон!..» Нас бьют… нас бьют… чужие руки нас бьют!

Эти слова — простые звуки, но они тяжелы, как звенья цепи, внушительны, как раскаты разбушевавшегося прибоя.

Сердце его замирало, но Хуамбо взглянул на сестру ничего не выражающим взглядом, отер губы тыльной стороной руки. Наклонился к Таче.

— Что нового?

— Есть кое-что…

— И ты пришла сообщить мне эти новости? Или у тебя что-то болит?

— И то и другое, Хуамбо. Один мой знакомый — он живет близ Северных каменоломен — просил разыскать тебя. У него вести оттуда, где мы…

Оба замолчали. «Оттуда, где мы…» Предельно ясно сказано: где все принадлежало им, все было свое. Их отцы не продавали землю. Ее отняли. Вырвали. Захватили самым наглым образом. Теперь люди восхищаются грандиозными сооружениями Компании. «Тропикаль платанера»: необъятные — чуть не с луну — плантации, сверкает бликами река, разделенная плотинами для отвода воды на поля; безмятежны, как скот, пастбища; разветвились рельсы — будто металлические ветви рухнувшего на землю дерева. Однако несмотря ни на что Хуамбо и Анастасиа продолжали считать все это своим собственным.