Глаза погребенных
Шрифт:
— Зеленый Папа по-прежнему в Чикаго?
— Говорят, из-за беспорядков в Бананере он собирался сюда приехать, однако его дочь звонила по телефону из Нового Орлеана управляющему и сказала, что отец не приедет. Поэтому-де и дом незачем ремонтировать.
— Ага, любопытно. Очень хорошо, что этот бандит не приедет. Именно это мы и хотели знать прежде всего. Поскольку вы отправляетесь на побережье, чтобы позаботиться о вашей сеньоре матери, нет нужды предупреждать Мейкера Томпсона, достаточно разрешения управляющего.
— Он не осмелится отпустить меня без согласия патрона. Этот человек больше всего на свете боится осложнений и ответственности.
—
Ликующий собачий лай заставил Хуамбо, разлегшегося на телеге, поднять голову. Увидев Юпера, он не мог удержаться от радостного восклицания — приятно было оторваться от тяжких воспоминаний.
— Ах ты, зверюга, — обратился он к псу. — Ну, будь благоразумен! Такой большой и такой шалун! Тише! Тише! Как ты узнал меня? Как нашел меня?
Юпер заливался лаем, прыгая вокруг повозки, и лай его рассекали спицы колес, которые, быстро вращаясь, чередовали, как в кинематографе, тени и лунный свет.
— Простите, что везу вас по этим местам, но здесь живут и работают угольщики. Мне надо скрываться — а здесь я долго жил и знаю места как свои пять пальцев.
Голос Сансура зазвучал громче. Юпер уже устал лаять на колеса — они не обращали на него никакого внимания — и только время от времени жалобно поскуливал и, зевая, подвывал.
— Ну-ка, Рогатый… Ну-ка, ленивец! — понукал быка Сансур.
Под ударами палки Рогатый свернул на проселочную дорогу. Вскоре они въехали в пустынную улочку, вдоль которой кое-где виднелись домишки.
— Мы едем к угольщикам?.. — в мигающей мгле звездной ночи тревожно прозвучал голос Хуамбо.
— Если играть с огнем опасно, то играть с горящими углями, пусть они даже покрыты золой, еще опаснее! — с тоской в голосе проговорил Сансур. — Вон там, чуть повыше, я останусь и буду ждать поезда на юг.
Из пепельно-серой низины появлялись какие-то белесые существа; они говорили, смеялись, закуривали сигареты и затем исчезали в той стороне, где, по-видимому, были дома. Единственный фонарь, подвешенный на столбе, выхватывал силуэты из тьмы. Как отличался пепельный цвет их лиц от белизны кожи тех, кто работает на известковых карьерах! Известковая пыль — сочная, живая, а этих лжепризраков, казалось, покрывал саван — пепел сгоревших углей.
Коты, попадавшиеся им по дороге, были будто поражены проказой: от золы шерсть слезала с них клочьями, они жалобно мяукали, а глаза их синевато светились от голода.
Сансур сплюнул и раздраженно бросил:
— Все по-старому! Здесь я вырос, а много лет спустя здесь же скрывался от полиции, которая начала разыскивать меня после расстрела этого… не помню уж, как его… многих расстреляли тогда… Как печально… они погибли героически, а мы даже не можем вспомнить, как их звали… И вот теперь возвращаюсь и вижу, что ничего тут не изменилось, все, все по-прежнему…
— А если вы останетесь, кто вернется назад с быками и телегой? — спросил Хуамбо. — Я-то умею править только мотокаром. Научился еще в Бананере.
— Не беспокойтесь, вернется сын сеньора Непо, и вы отправитесь вместе…
— Сын?.. Вы хотите сказать, внук?..
— Да, верно, внук. Старикан выглядит молодо, и в голове не укладывается, что он уже дед. А вы давно его знаете?
— Нет, знаю только, что у него когда-то были амуры с моей сестрой Анастасией.
— Вашей сестре мы ничего не скажем.
— Кое-что придется сказать…
— Что ж, тогда сообщим, что есть надежда вернуть землю, но об остальном — ни слова. Язычок у нее привязан слабовато,
— Об этом я тоже подумывал. Но хорошо, что вы предупредили.
Одним прыжком Юпер выскочил на дорогу и залаял на летучих мышей и на далекие фигуры угольщиков, которые проходили, согнувшись под тяжестью мешков с золой, пепельно-серые, молчаливые. Юпер захлебывался от неистового лая — его выводили из себя летучие мыши, чертившие ночной воздух, неожиданно возникавшие и столь же неожиданно исчезавшие; его выводили из себя тени людей, [31] сгибавшихся под тяжестью мешков с остывшей золой — ничего не бывает тяжелее мертвой пыли, — людей, ожесточенных тем, что им выпало на долю перетаскивать останки когда-то великолепных стволов, и ветвей, и целых лесов, превращенных в дрова и угли, а затем и в золу. Золу использовали как щелочь на мыловарнях, разносящих смрад. Неподалеку находилась скотобойня, где с утра до вечера лилась кровь, а по соседству с ней высилась тюрьма, где тоже готовилось кровопролитие…
31
31. ...летучие мыши… тени людей… — Для характеристики невыносимого труда рабочих карьера Астуриас обращается к индейской символике: летучие мыши — божества преисподней, тени людей — призраки, остывшая зола, то есть холод, — признак потустороннего мира индейцев.
Спускались тени со стороны великой реки переливающихся световых пятен — фонарей и автомобильных фар; высоко вверху огни словно увенчивали глубокий овраг, куда сбрасывали золу, здесь же, среди зарослей крапивы, стояли лачуги. Босиком, или в грубых самодельных сандалиях, или в старой, поношенной обуви угольщики один за другим спускались в овраг. Толстый ковер пыли поглощал звук их шагов. Они снимали с плеч веревки, которыми перевязаны были джутовые мешки, освобождались от мекапаля — кожаной ленты, перехватывавшей лоб и придерживавшей груз, и опорожняли мешки. Зола падала на золу беззвучно, как свет луны, только что поднявшейся на горизонте. Опустошив мешки, они вытряхивали их, кашляя, зевая и чихая; зола обжигала глаза, от нее пересыхало в горле, горело в носу, и быстро-быстро, будто опасаясь стервятников, зорко следивших, не свалится ли кто-нибудь из них замертво — это обещало хищникам пир горой, — угольщики исчезали в своих лачугах. Сооруженные из фанерных дощечек, обломков, каких-то брусков и картона, лачуги терялись среди серебряных морей — под лунным светом походили на моря необозримые мертвые пространства, покрытые белесой пылью сожженного угля.
VI
— Здесь, говорите, и выросли?
— Да. Я остался сиротой, и меня подобрала одна сеньора, заменившая мне мать. Она жила тут, неподалеку, в Бельялусе. В молодые годы она была буквально мужеглотом: сколько раз ни выходила замуж, вскоре вдовела, и в конце концов от мужей у нее осталась лишь коллекция фамилий, которую, впрочем, она сокращала для удобства, чтобы самой не запутаться. Магдалена Анхела Сенобия — так начиналось ее имя, а девичья фамилия ее была Каньис. Магдалена Анхела Сенобия Каньис, вдова Виванко, — такую фамилию носил ее последний муж. Духу не хватит произнести разом все ее фамилии или фамилии всех ее мужей. Поэтому известна она больше под прозвищем Хуана Тьма-Тьмущая. Сама ли себя она так прозвала, или ее прозвали — этого я не знаю. Но все ее знали как Хуану Тьму-Тьмущую…