Глазами, полными любви
Шрифт:
Особенно доставалось женщинам, работавшим в совхозной бухгалтерии.
– Разря-я-я-дятся, – разорялась в компании товарок разбитная замусоленная бабенка, – и сидят, как барыни, в тепле. Да еще мужики наши на них пялятся. А нам всю жизнь дерьмо на ферме лопатить да болячки зарабатывать!
Само собой, слово «дерьмо» произносилось в его исконном народном значении.
От тощей, заезженной жизнью Антонины Руженок, скандальной истеричной бабы, доставалось не только «начальству», но и своим же напарницам. Однажды, томясь в ожидании привоза хлеба, Натка наблюдала такую живописную картину. Тряся растрепанной, неопределенного
– Катьке к ноябрьским премию десятку дали, а мне бумажку нарисованную. Почетная гра-а-а-мота! Подтереться мне этой грамотой!
Наиболее разумные осторожные слушательницы предостерегали:
– Ты бы, Антонина, потише. При Сталине тебе знаешь, что было бы за такие слова?
Но закусившая удила, душимая завистью к чужой десятке Тонька продолжала истерить:
– При Сталине за хлебом в очередях не стояли! Цены каждый год снижали! А теперь что? Скоро все с голоду подохнем!
Из толпы кто-то ехидно заметил:
– Ты-то уж скорее от водки помрешь…
– И помру, тебя не спрошу! На свои пью! А к кому тогда твой Мишка за самогонкой бегать будет?
– Да уж лучше бы ты сгорела вместе со своей самогонкой! – едва ли не хором отвечали бабы, измученные беспробудным пьянством своих «суженых-ряженых, на трубу посаженых».
Такой «Гайд-парк» существовал возле магазина не только во время хлебных очередей. Пронюхав от «конторских» о том, что в сельмаге скоро что-то «выбросят», тетки, как мухи, слетались к заветным дверям в ожидании всего, чего угодно – от шоколадных конфет до банок с венгерским персиковым конфитюром.
Социалистическая система планирования имела свою, неподвластную обычному уму логику. В любой затрапезный сельский магазин мог попасть какой угодно товар. Иногда Зоя Максимовна приносила из него такие экзотические для семьи лакомства, как грецкие орехи или замечательно вкусные компоты-ассорти производства болгарской фирмы «Глобус». Но по большей части на прилавках красовались каменные от старости пирамидки шоколада, немудреные карамельки, полупротухшая селедка и прочий вздор. Когда в магазин завозили папиросы (как правило, ядреный «Север») или дешевые сигареты «Прима», заботливые жены брали их полными сетками-авоськами.
Зато почти всегда в продаже имелись замечательные прессованные с сахаром брикетики кофе или какао, похожие на игрушечные деревянные кубики. Они пользовались любовью, наверное, всей детворы Советского Союза. На шоколадку, по причине ее дороговизны, рассчитывать приходилось крайне редко. Шоколадные конфеты также появлялись в детских карманах лишь по праздникам. А вот упаковка кофе или какао, размером с младенческий кулачок и стоимостью несколько копеек, прикупалась почти при каждом походе в магазин. И как же было замечательно отгрызать по крупинке тающую во рту детскую радость! Натуральную, надо заметить.
* * *
Как всегда, в России от голодухи народ спасался личными огородами, живностью на подворьях да собирательством – всякими грибами-ягодами, заготавливаемыми впрок. На зиму в семье директора совхоза Черновца засаливалось по большой деревянной бочке капусты, огурцов и помидоров. О том, что домашние заготовки можно держать в стеклянных банках, в то время никто не знал. А если бы узнал, не принял бы всерьез. Это где же столько банок взять? А хранить их где? Тут закатил в погреб по бочке всяких солений – и порядок, до весны продержаться можно.
Весной опустошенную бочкотару при помощи толстых веревок отец выволакивал наверх. Зоя Максимовна мыла кадки горячей водой и на все лето отправляла на просушку куда-нибудь в огород. Иногда бочки заполняли водой, чтобы дерево не рассыхалось. Осенью, перед закладкой свежих припасов, в емкости бросали раскаленные кирпичи, наливали немного воды, накрывали тряпками и оставляли на несколько часов для стерилизации. Для большего дезинфекционного эффекта на кирпичи укладывали веники полыни, и от бочек струился густой пахучий пар.
В октябре принимались солить капусту. В этой трудоемкой, но веселой процедуре участвовала вся семья. Хозяйка сноровисто орудовала огромным острым ножом, старшие сестры шинковали на терках сочную морковь, глава семьи могучими руками смешивал крошево в единую субстанцию, сдабривал солью и плотно утрамбовывал в кадушку. Параллельно все, даже взрослые, хрустели сочными капустными кочерыжками. В стенах кухни на несколько часов расцветало просто какое-то заячье царство.
Ведение натурального хозяйства требовало от родителей постоянных огромных усилий, масса времени тратилась на тяжелый физический труд. Основная тяжесть падала, разумеется, на плечи Зои Максимовны. Работу в школе для нее никто не отменял. При этом в отличие от некоторых других педагогов «ботаничка» вела свой предмет интересно, увлекательно, знала много того, о чем не говорилось в школьных учебниках. Она не относилась к разряду «добрых» учительниц, с классом вела себя просто, естественно, спрашивала строго, но ни на кого не кричала, любимчиков не заводила. За честность и справедливость ученики ее уважали. К тому же в классе все видели, что и Натке поблажек не делалось. За промахи ей доставалось не меньше, чем другим.
Не раз случалось: заметив, что учебник по биологии дочь накануне ее урока не открывала, к занятию не готовилась, педагог на другой день вызывала халявщицу к доске. Ученица пыталась вылезти на «бла-бла-бла», но этот номер не проходил, в журнал летела жирная «пара». Потом, естественно, приходилось учить, исправлять «неуд», нагонять пропущенное. Тем не менее, больше четверки по биологии в аттестате зрелости Натка получить не смогла. По нынешним временам всеобщего кумовства и семейственности такое просто немыслимо.
Зоя Максимовна не только прекрасно знала свой предмет. По сельским меркам, она обладала обширным кругозором. Интересовалась событиями, происходившими в мире, историей литературы и музыки, любила русскую художественную классику, в доме имелось несколько альбомов по искусству. Замотанная бесконечными делами и заботами женщина умудрялась выкраивать минутки для общения с книгами. Они хранились у нее под подушкой до последних мгновений жизни. Когда после ее ухода из жизни, случившегося буквально через несколько месяцев после смерти мужа, сестры не без робости вошли в опустевшую родительскую спальню, на каждой из прикроватных тумбочек лежали раскрытые тома. У отца это были военные мемуары, мама в последние часы перед попаданием в больницу, из которой уже не вернулась, читала Бунина.