Глубокий тыл
Шрифт:
Пожав руку Курту, майор первым вышел из избы. Он не видел или сделал вид, что не заметил, как Женя и Курт обменялись взволнованным, несколько затянувшимся рукопожатием.
18
День, когда было получено известие о гибели сына, стал переломным в жизни Ксении Степановны. До тех пор она как-то не замечала возраста. Еще живо помнились молодость, красный платочек, старая, вся вытертая кожанка, школа ликбеза, где она, молоденькая катушечница, сидела за одним столом с пожилыми ватерщицами и мюльщиками. Очутившись на какой-нибудь вечеринке в компании сверстников, она, старый член партии, депутат, обращалась к ним по-прежнему: «ребята», «девчата», — не задумываясь над
А тут она, сразу ощутив груз своих немолодых уже лет, как-то вся понурилась, увяла. На работе это было не так заметно. Там она по-прежнему, без особого напряжения, обслуживала вчетверо больше веретен, чем когда-то молодая девушка Ксюша Калинина, слывшая и в юности хорошей мастерицей. Но вот, перекрывая фабричные шумы, вплыл в цех гудок, останавливались машины, расходились по домам знакомые люди, у какого-нибудь перекрестка она прощалась с последней из попутчиц и оставалась одна. Тут-то на нее и наваливалась тягучая, томящая усталость. Не хотелось ни есть, ни спать. Думать она просто боялась, ибо любая мысль, помимо воли, приводила ее к сыну.
Она не могла пожаловаться на одиночество. Наоборот, люди были необыкновенно чутки. После того как местные газеты обнародовали письмо комиссара части и появился Указ о посмертном присвоении старшему лейтенанту Шаповалову Марату Филипповичу звания Героя Советского Союза, отбоя не стало от приглашений на всяческие торжественные заседания, встречи, молодежные вечера. С маленькой фотографии Марата были сделаны огромные портреты, на которых он в своем танкистском шлеме выглядел прямо-таки русским богатырем. Один из таких портретов висел в красном уголке фабрики, другой — в цехе, где когда-то работал ее мальчик. Комсомольцы назвали лучший участок именем Марата Шаповалова. Каждую неделю они посылали ей, матери, трогательные рапорты, в которых сообщали о том, как соблюдаются «шаповаловские традиции».
И все-таки для матери Марат оставался озор-новатым, веселым пареньком, боксером, острословом, причиняющим родителям немало беспокойств. Он оставался для нее сыном. Выбранная в президиум какого-нибудь заседания, как мать героя, прядильщица усаживалась за стол с тяжелым сердцем, стараясь не смотреть на портрет Марата. Рапорты, так искренне написанные, читала с чувством неловкости, будто все это могло помешать ее мальчику спать где-то там, в невиданной ею солдатской могиле.
В жизни образовалась тягостная пустота, которая не ощущалась лишь в те редкие дни, когда от мужа с фронта приходило письмо. Фронтовик отнесся к страшной вести с солдатской стойкостью. Он так ничего и не написал о своем горе и все успокаивал жену и дочь. Вообще Филипп Шаповалов — опытный мастер участка мюлей — не был мастером писания писем. Но неуклюжие солдатские строки, согретые скупо выраженной заботой о домашних, письма, на одну треть состоявшие из поклонов родственникам и бесчисленным друзьям с Прядильной, успокаивали ее. Когда приходило такое письмо, вечер ей был уже не страшен, она не боялась остаться одна со своими думами. Но бывало, что письма не приходили подолгу, и тогда Ксения Степановна не знала, куда деваться. Так продолжалось до того вечера, когда, возвращаясь со смены, она, дожидаясь трамвая, столкнулась лицом к лицу с матерью и Галкой.
Варвара Алексеевна, пригибая голову дочери и целуя ее в лоб, попеняла:
— Что глаз не кажешь? Ксения только махнула рукой.
— Л вы куда?
— Да в этот самый наш госпиталь. Сегодня мы с Галкой дежурные… Затеял партком это шефство на нашу голову — ни тебе постирать, ни тебе чулки поштопать. Целая куча белья вторую неделю корыта ждет.
— Можно мне с вами? — неожиданно для себя спросила Ксения Степановна.
— Ой, тетечка, миленькая, поедем!.. Какой уж там в отдыхающей палате капитан лежит… Ну, прямо народный артист Борис Ливанов. Песни какие знает! — затараторила Галка, ластясь к тетке.
— Вот-вот, видишь, что у шефов на уме, —
Шефов заметили уже на пороге госпиталя. Какой-то молодой, наголо стриженный парень с забинтованной ногой, замахав костылем, крикнул в полутьму коридора:
— Ребята, Галка прилетела, ура?
Девушка нахмурилась. Пуще всего не любила она, когда малознакомые люди звали ее Галкой. Ну, если Галина Рудольфовна длинно, звали бы Галина или Галя, а то птичья кличка… Но, увы, в госпитале ее звали именно Галкой, и в этом качестве она завела здесь столько друзей, что две палаты однажды чуть не поссорились из-за того, которой из них первой заманить к себе маленького веселого шефа.
Ксения Степановна с ее скромной внешностью, с ее спокойной мудростью и внимательностью к людям, с ее маленькими познаниями в области первой помощи, почерпнутыми еще в мирные дни на курсах РОКК, как-то сразу за один вечер вросла в госпитальный мир. Ловкие руки, умелые в любой работе, ласковые, осторожные руки матери очень помогли в этот день медицинской сестре Прасковье Калининой менять повязки. Прядильщица не боялась крови. Жалость к людским страданиям не нарушала ее спокойной деловитости, и медсестра, сразу оценив способности новой помощницы, даже с некоторым удивлением посматривала на нее.
— Ксенечка, вы же прирожденный медик.
В свою очередь, знаменитая прядильщица, привыкшая ценить любое, даже вовсе незнакомое ей мастерство, тоже заметила, что жена брата, слывшая в семье Калининых пустельгой, за работой совсем другой человек. Толстенькие, шелушащиеся от бесконечных дезинфекций руки ее с коротко обрезанными, будто обгрызенными, ногтяма чутки, быстры и точны. Самые трудные повязки она снимает с осторожностью и терпением, обнаруживающими в ней не только профессиональное умение, но и добрую человечность.
Правда, во всей ее маленькой, крепко сбитой фигурке, в обрызганном черными родинками лице, на котором короткий нос просто кричал, сдавленный с двух сторон круглыми щеками, было что-то такое, что излишне притягивало взгляды мужчин. И сестре Калининой это нравилось. Она явно не прочь была повертеть хвостом. Но, покоренная ее мастерством, Ксения старалась этого не замечать.
Когда обе женщины, обессилев, опустились рядом на белую скамью, невестка вдруг взяла руку Ксении Степановны, худую рабочую руку, с загрубевшими подушечками на ладонях и на кончиках пальцев.
— Знаете, Ксенечка, у вас прямо-таки хирургические пальцы.
Прядильщица, не терпевшая лести, отняла руку и даже спрятала под халат.
— Ты уж, Паня, скажешь…
— Нет, правда. — Невестка растопырила пальцы своей пухлой ручки-подушечки. — Хирургам на красоту тьфу! Хирургия требует, чтобы пальцы были умными… Голова может быть пустой, а пальцы обязательно умными. Это Владим Влади-мыч всегда говорит.
— Тебе, что ли? — спросила Ксения, едва сдерживая улыбку.
— Всем… ну и мне. Впрочем, с другими сестрами он только бранится, а со мной разговаривает… А вы, Ксенечка, знаете, что с ним недавно произошло? — И вдруг превратившись из сестры, мастерицы своего дела, в обычную, в домашнюю Паньку, она многозначительно затараторила: — Не слыхали?.. Тут в поселке какая-то дуреха сама себе вздумала аборт делать. Ну, известно, маточное кровотечение и все такое. Соседи перепугались. Куда стучаться? Ну, конечно, к Владим Владимычу. Ну, и он действительно сейчас же поднялся с постели, оделся и, перебирая вслух всю свою «рецептуру», — он ведь знаете, как ругается, — полез в свою таратайку. Машины не признает — это его пунктик. У него «автомобиль с хвостом». Ну и едет ночью куда-то за Буденовку, в дальний поселок… И тут, вы понимаете, Ксенечка, из-за кустов на него бандиты с наганами. Трое. Руки вверх, давай деньги?.. Сложный случай, правда? Кучер с облучка скатился — и деру. А Владим Владимыч, думаете, он руки поднял?