Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
ни в холодный аскетизм и больше всего говорили о ладно построенной жизни именно здесь, на земле.
Крутолобые псковские соборы, которые он видел когда-то на гравюрах у Лобко, всегда напоминали Ключареву
рубленые северные избы. И недаром купола называются луковками: ведь это был привычный, родной мир, злой
волей направленный во вред человеку!
Ключарев невольно обвел взглядом все строение от колокольни до паперти, и на мгновение ему стало
обидно за тех безыменных, давно
формы, вкладывали в них всю душу…
Ключарев подумал и о том, что с некоторых пор, особенно после войны, многие стали как-то путать,
смешивать государственное и партийное отношение к религии. Он сам во многих избах видел иконы,
увешанные вышитыми рушниками, утыканные бумажными розами. А рядом, как правило, висели портреты
вождей и красочные плакаты “Да здравствует Первое мая!” и “Все на выборы в Верховный Совет!”. На все это
он смотрел равнодушно, как на безобидное украшение стены, и в его сознании тоже как-то сам собой
притупился грозный предостерегающий смысл Марксовых слов: “Религия — опиум для народа”.
Все еще в глубокой задумчивости Ключарев медленно двинулся было по дощатым мосткам, как вдруг
ударил колокол. Ключарев машинально посмотрел на ручные часы и досадливо поморщился: вот она, сила
привычки! А почему люди должны сверяться с церковным звоном, а не, скажем, с городскими часами? Если
еще нельзя здесь повесить, как в больших городах, электрические, то уж дежурный на пожарной каланче мог бы
отбивать часы точно по московскому времени. И колокол надо подобрать не ржавый, надтреснутый, а тоже с
ясным, серебряным звоном…
— Ты сейчас с Кандыбой беседовал, Федор Адрианович? — окликнул его Пинчук, выглядывая из окна
райисполкома со своей обычной добродушной улыбкой. — Может, зайдешь по пути? Жара сегодня, а у меня
домашний квасок в бутылочке.
— Квас или что покрепче? — рассеянно пошутил Ключарев, хотя знал, что Пинчук сейчас же скажет, что
пить ему нельзя.
— Нет, я не пью, — действительно отозвался Пинчук, и его выпуклые светлые глаза приняли
меланхолическое выражение. — Ни здоровье, ни жена не позволяют.
— Брось, — с трудом подавляя внезапное раздражение, сказал Ключарев, — ты нас всех переживешь.
Пинчук засмеялся мелким неопределенным смешком.
— А я вот с Кандыбой еще никогда не встречался. Хоть и близкие соседи. Интересно, о чем это вы с ним
и так долго?..
— О Кандыбе мы поговорим в свое время, может быть, серьезнее, чем ты думаешь. А пока скажи вот что:
тебе виден из твоего райисполкомовского окна городской сквер?
Пинчук недоуменно пожал плечами: никогда не приноровишься к этому человеку! Черт его знает, что ему
взбредет в голову. Конечно, виден, если десять чахлых деревцев за деревянным частоколом находятся как раз
напротив окна, нечего было и спрашивать.
Он обиженно промолчал.
— И церковный двор тоже увидишь. Высунься немного, будь ласков. Тебе не странно, не стыдно, что у
Кандыбы и дорожки выметены и трава всюду высеяна, да, видишь, какая зеленая, шелковая, как коса у девушки,
даже погладить хочется. А у нас на сквере газон высох, зажелтел, будто здесь другое солнце светит, другие тучи
по небу бегут. И ты думаешь, в такой сквер захочется кому-нибудь прийти? А если нет, так зачем же мы его
посадили? Для ровного счета, что ли? Есть, мол, в Глубынь-Городке баня, чайная, сквер и… председатель
райисполкома! Полный комплект.
Ключарев говорил не очень громко. Его глуховатый после фронтовой контузии голос в минуты волнения
становился еще более невнятным, спотыкающимся, но глаза с сузившимися зрачками сверлили неотступно.
— Ты хочешь все сразу, — невольно поеживаясь, примирительно сказал Пинчук. — Можно, конечно,
поставить вопрос на райисполкоме, принять решение…
— Да! Хочу все сразу, — напряженно и страстно продолжал Ключарев, отмахнувшись от его последних
слов. — Слышал, у Снежко пословица, привез когда-то с фронта: после нас не будет нас! И вот потому, что
после нас нас не будет, я хочу сделать все, что могу, своими руками, сегодня же!
Он вдруг остановился, переводя дыхание, и пристально, прямо посмотрел в лицо Пинчуку. Тот уже не
улыбался, рот его был сжат с замкнутым и несколько даже надменным выражением. Он казался сейчас старше
своих сорока пяти лет. И, должно быть, эта десятилетняя разница между ними теперь, когда он смотрел на
Ключарева с высоты подоконника, вдруг как-то успокоила Пинчука.
“Молодо-зелено, — снисходительно подумал он с высоты все того же подоконника. — Трудно тебе жить,
Федор Адрианович, с таким характером”.
— Вот что, — сказал уже совсем другим тоном Ключарев, глядя в сторону. — Советую тебе скорее
ставить вопрос и принимать решение: на ближайшем бюро заслушаем доклад о благоустройстве. И не только
города, но и всего района, — жестко бросил он, уже уходя.
— Вот это хорошо. К докладу всегда готов, — громко сказал ему вслед Пинчук и откинулся в глубь
кресла.
“Что это с ним? Бешеная собака укусила, что ли? Сенокос по колхозам идет, уборка началась, а ему
благоустройство понадобилось”.
Недоуменно качая головой, Пинчук нацедил в стакан тепловатого домашнего кваску и, поболтав на свету,