Гномики в табачном дыму
Шрифт:
Бабушка Тебро говорила, что он с рождения поражал ее, особенный был… До трех лет слова не произносил, понимать — все понимал, а говорить не умел. Обожал лимонад, ничего больше не желал пить, не унимался, пока не получал его. Сколько ни объясняли, что вредно много пить, животик заболит, не слушал, плакал, просил и просил, пил, пока чуть не лопался, на улице мимо ларька с газировкой не давал пройти. Взрослые диву давались — столько пьет, куда только вмещается!
Однажды, напившись лимонада, он уселся на полу со своими
Ираклий встал, а ступить не смог, отсидел ногу. Лицо у него исказилось, на глаза навернулись слезы.
— Подойди, говорю! — рассердилась бабушка, не догадываясь, что с ним.
Малыш не двигался.
— Оглох! — вспылила бабушка.
— Н-не могу, н-не могу, нога болит, нога болит, бабушка… — залепетал вдруг Ираклий и, наверное, не умолк бы, если бы изумленная бабушка не вскрикнула так громко, что на несколько дней лишилась голоса. Соседи смеялись: ребенок заговорил, зато бабушка онемела.
А спустя неделю крики дворника ни свет ни заря подняли на ноги весь квартал.
— Что за люди, что это за люди! — орал он, стоя посреди двора.
Обитатели одноэтажного дома, где жил Рыжик, высыпали во двор.
— В чем дело?! Что случилось?!
— Почему льется вода?! Почему кран не закрываете?!
— Какой кран, о чем ты? — обступили его жильцы.
— Какой, какой! Один он у вас, этот, во дворе! Позавчера пришел — гляжу открыт! Вчера пришел — опять льется вода! Почему не закрываете, почему?!
Соседи загалдели. Накануне вечером последней набирала воду мать Шакро.
Она клялась, что хорошо закрыла кран, крепко.
А на следующее утро дворник снова расшумелся. Из крана по-прежнему лилась вода.
Надо было что-то предпринять. Кто-то нарочно оставлял кран открытым. Бабушка Тебро вызвалась покараулить, посмотреть, кто безобразничает.
Вечером, умыв внука под краном после долгих уговоров, обещаний и угроз и уложив его в чистенькую постель, она накинула на плечи шаль и присела на скамеечке под деревом в дальнем углу двора. Видели бы, как расширились у нее глаза, когда дверь ее комнаты отворилась и в белой ночной рубашонке вышел Ираклий. Малыш настороженно огляделся, прокрался к крану и открыл его до упора.
— Что ты делаешь? — вскочила Тебро.
Ираклий опрометью кинулся назад.
— Ах ты паршивец! — Тебро ворвалась в комнату. — Покоя от тебя нет! Что тебе неймется!
— Что… Что… — забурчал малыш.
— Зачем зря воду льешь! Зачем открываешь кран?!
— Чтобы кончилась вода!
— Зачем ей кончаться?! С ума сведет этот мальчишка!
— Не хочу умываться, не хочу каждый день руки и ноги мыть! — раскричался Ираклий (о том, что один лимонад будет пить, если вода кончится, он промолчал).
Тебро и сейчас переживала, вспоминая, как отлупила тогда малыша, но Ираклий не плакал. Он никогда не плакал. А дворник и на другое утро бушевал. Тебро, отчитывая внука, забыла закрыть кран.
Было бы кому слушать, бабушка Тебро без конца рассказывала бы о проделках внука.
Потом мальчик пошел в школу и совсем отбился от рук. Правда, учительница все равно любила его. Учился он легко, быстро все усваивал. Только девятку никак не удавалось ему написать, и учительница не знала, как помочь. В конце концов мальчик сам нашел выход: поворачивал тетрадку и писал шестерку. Тебро, радуясь его сообразительности, говорила соседкам: «В первом классе до этого додумался, милые, а потом-то что будет!» — и умиленно вытирала слезу.
— Доконает тебя мальчишка, Тебро, — посмеивались соседки.
— И пусть! Не вечно под небом ходить! Одна вот беда, кроме меня, никого у бедняжки нет.
— Дай же тебе бог здоровья! — сочувствовали ей женщины.
Однажды, когда бабушка Тебро пошла на собрание в школу, а Рыжик остался дома, кто-то несмело постучал в дверь.
— Войдите.
В комнату вошел мужчина.
— Бабушки нет дома, — сказал мальчик.
Незнакомец молчал, глаза у него были мутные.
Рыжик растерялся и повторил:
— Бабушки нет дома.
— Ничего, обожду, — и незнакомец двинулся к тахте, но, прежде чем сесть, спросил: — Можно подождать?
Мальчик не ответил.
Человек закурил и вздохнул.
— Подойди ко мне, сынок, — сказал он после долгого тягостного молчания.
Рыжик не шелохнулся.
— Поди сюда, говорю! — повысил голос мужчина. Потом встал и сам подошел к нему — в нос мальчику ударил винный перегар.
Вспомнились слова бабушки: «Ни совести у него, ни стыда!» И он испуганно прижался к стене.
— Ты знаешь, что у тебя есть отец?! Может, скрывают?! — громко спросил мужчина и уткнулся взглядом в пол.
«Да разве он отец, такого ангелочка бросил из-за какой-то дряни!» — опять прозвучали в голове слова бабушки.
— Чего молчишь! Отвечай, когда спрашивают!
«Почему я в суд подавать должна, милые мои! Был бы человеком, сам бы понимал — содержать надо родное дитя!»
— Говорят тебе, что я прихожу, когда ты спишь? Говорят?
«Подам на алименты, так он скажет потом, будто и меня кормит! Хватает моей пенсии, обходимся. Знать его не хочу, и копейки от негодяя не возьму! Бесстыжий, бессовестный!»
— Скажи хоть слово, слышишь! — у человека задрожал подбородок.
Ираклий оцепенел. Холодная стена обжигала спину, его трясло.
Мужчина положил что-то на стол и пошел к двери. На пороге задержался, обернулся, отыскал глазами прилипшего к стене ребенка. Внезапно рванулся к нему, прижал к груди и несколько раз поцеловал в голову. И быстро покинул комнату, да так хлопнул дверью, что стекла в окнах зазвенели.